Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе

И еще, высокая литература в двадцатом веке, условно говоря, не только выглядывает из окна, интересуясь архетипическим пейзажем и архетипическими людьми. Правда, что эта литература частенько склонна вообще отвернуться от такого пейзажа и от всякой святой непосредственности, хотя по-прежнему делает это ради человека. Утонченная и сложная литература двадцатого века, замечу, что произведения, о которых у нас шла речь, очень масштабные по замыслу и виртуозные по исполнению, не становится дегуманизованной, в смысле — бесчеловечной, скорее, совсем напротив. Кантовское: человек — не средство для моих целей — имеет продолжение в двадцатом веке в «Логике Другого», предполагающей Другого продлением самого себя, ибо сознание всегда множественно. Но это и есть перекличка отражений в борхесовских зеркалах, когда не сыскать начала, потому что этого начала нет, и это прустовское видение персонажа всякий раз в зеркалах иных глаз иным, чем прежний. Это очень «человеческая» литература, просто у нее иная мера требовательности и к себе и к потребителю, ведь предметом изображения становится не бытовое существование или приключения, а ДУХОВНАЯ СУДЬБА. А это настолько сложнее, насколько Стендаль сложнее Вальтер Скотта. Духовную судьбу не изобразить стародавним способом, кистью простодушного пейзажиста. Уже сам словесный ряд преображается и, конечно, не только он. Сменив предмет изображения, литература неизбежно вторгается в круг тем, всегда бывших объектом философской мысли, при этом литература зачастую выхватывает у философии кусок изо рта. Так входит в литературу всеобъемлющая тема игры в том сверхсерьезном смысле, в котором ее трактовала классическая философия. Игра возникает как в качестве темы произведений («Игра в бисер», «Доктор Фаустус»), так и в качестве творческой практики у большинства писателей, о которых нам довелось говорить, обильно пользующихся разнообразными игровыми приемами, в частности, реставрацией архетипических сюжетов, коллажами, введением цитат и многими, многими другими.

А теперь напоследок о том, о чем не написал Гессе: к сожалению, в конце века в связи с бесконечной и утомительной эксплуатацией одних и тех же игровых приемов игра начала вырождаться, при этом, хотя игроки достигли высокого профессионализма, она стала рутиной. И главное — о духовном самоусовершенствовании речи уже не было и в помине.

В заключение я хотела бы завершить нашу последнюю встречу словами Владимира Владимировича Набокова, сказавшего как-то в конце курса своих лекций: «Работа с вашей группой была необычайно приятным взаимодействием между фонтаном моей речи и садом ваших ушей, иных открытых, иных закрытых, иногда чисто декоративных, но всегда человеческих… Окончив университет, кто-то из вас продолжит чтение великих книг, кто-то прекратит, а кто чувствует, что никогда не разовьет в себе способность наслаждаться великими мастерами, тому лучше их вообще не читать. В конце концов, и в других областях встречается этот трепет восторга. Главное, этот озноб ощутить, а каким отделом сердца или мозга — неважно. Мы рискуем упустить лучшее в жизни, если этому ознобу не научимся, если не научимся привставать чуть выше собственного роста, чтобы отведать плоды искусства — редчайшие и сладчайшие из всех, какие предлагает человеческий ум».

Из литературы девятнадцатого века

О чудачествах и проницательности господина Стендаля (1783–1842)

Фредерик Стендаль, писатель, о чьем творчестве и личности, много чего сказано. Я имею в виду, как современников, так и последующие поколения. Мы эту полемику опустим, и потолкуем немного о причудливой личности господина Стендаля, а также, фактически и сознательно, всего о двух его произведениях — мы ведь с вами здесь не литературный процесс изучаем, куда нам с нашими временными ограничениями анализировать исторический процесс. Нет, мы поведем себя единственно возможным в наших условиях образом — мы постараемся нащупать в том, что принято считать литературной классикой, определенные болевые точки, благодаря которым указанная литературная классика может стать нам душевно и умственно близкой. Вот, собственно говоря, и все. Творчество писателя Стендаля представляет в этом смысле благодатную почву, к тому же оно наиболее непосредственно выводит нас на литературу двадцатого века. Ну конечно, мое дело вам на принципиальные вещи указать, а там всякий за себя сам решает, что ему обо всем этом думать.