Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе

Отряды встречались у какого-нибудь Заречья, какого-нибудь «Кобыльего водопоя», как говорит Ортега-и-Гассет, или любой иной деревушки. Там они ели, пили, бросали кости, стараясь не придти к соглашению относительно общей стратегии, и итогом горячих дискуссий была повисавшая над пашней оглушительная брань. Все чувствовали свою необыкновенную значимость, никто не ощущал себя исполнителем. По завершении всего этого они обращались спиной к маврам и их землям, в конце концов, к любой цели, и возвращались в свои родовые поместья, оставляя дело без точки, незавершенным, или, как говорили римляне «res inexacta». Финал не имел значения, поскольку — как замечает уже наш известный историк — для славы победа не обязательна, можно и потерпеть поражение и добыть славу, для славы надо только вести себя в соответствии с нормами рыцарственности. Несбыточность, химеричность, практическая неосуществимость иногда только способствовала славе предприятия[4]. В итоге, реконкиста, отвоевание земель у мавров, а это пространственное отвоевание не такой уж значительной территории, потому и длилась восемьсот лет, что никакого государственного в современном понимании слова умонастроения тогда в двенадцатом веке не было, или же оно было в зачаточной форме. Само собой разумеется, что сказитель всегда описывает только res exacta, деяния, увенчавшиеся финалом, а не res inexacta (дела незавершенные), более свойственные современному роману, и, тем не менее, именно при чтении Сида возникает ощущение глубокой достоверности слов философа. Брошенные военные затеи — это своего рода не описанный сказителем фон, выстилающий события, сподобившиеся завершения, очень точно схваченное мироощущение, которому важно не для чего, а как, не результат, а процесс. В эпоху Сида военную деятельность структурировали сугубо личные, а не государственные специфические ценностные ориентации, но именно поэтому в иерархии воинских достоинств первую ступеньку занимало бесстрашие. Маститый испанский филолог и историк Рамон Менендес Пидаль в своей биографии Сида рассказывает о том, как однажды на Сида с дюжиной молодцов напали сто пятьдесят арагонских рыцарей, и Сид всех обратил в бегство, взяв в плен семерых с лошадьми и амуницией. Однако же когда пленники взмолились о пощаде, отпустил их без выкупа, да еще возвратил коней[5]. Странный с военной точки зрения поступок, словно бы и не был рыцарь Сид заинтересован в победе над арагонцами и в уменьшении численности врагов. В чем же дело? Похоже на то, что не в милосердии, как полагает историк, дело, а в утраченном интересе. Сид потому и возвратил коней и отпустил арагонских воинов, что для рыцаря одиннадцатого века не результат был важен, а процесс, не победа, а выказать себя храбрецом, доблестным рыцарем. Таковым Сид в схватке с арагонскими рыцарями себя выказал. И это-то и было самым важным. Личное бесстрашие служило фундаментальным основанием воинской рыцарской культуры, культуры жеста, личного поступка, всегда несколько театрального и обязательно символического. Что это значит? Но вспомним: средневековый мир обретал целостность, или, скажем так, выстраивался до конца за пределами зримых вещей и вещей, к которым можно прикоснуться. Он довершался там, где творился главный жест — «протожест» Божьей десницы. Это она, Божья десница, вершила суд и решала судьбу всех земных поединков, она определяла правого и виноватого, достойного быть и не достойного. Именно потому, что всякий жест на земле отсылал к жесту небесному, он был церемониален и значим только как публичный, совершенный в присутствии возможно большего числа свидетелей (письменных гарантий или не было, или они были неэффективны). Рыцарский мир этим и держался — жестом, личным поведением, поведением публичным и символическим, не государственным умонастроением с его безликой ответственностью, а личным честным словом рыцаря. Бог представал в рыцарском мире как Сюзерен, а Дьявол как вероломный вассал, нарушитель обязательств и честных слов. От этого необыкновенная важность соблюдения узаконивающего разнообразные рыцарские деяния кодекса чести. В этом мире, в котором ставка — жизнь и в отличие от нашего времени безопасность нимало не святыня, от подвига нельзя было уклоняться. Рыцарь утверждал себя, рискуя собой, бросая себя на кон. Но именно поэтому в арсенале достоинств истинного рыцаря, помогающем ему обрести, — а в данном случае, точнее сказать, заработать, честь, первое место занимала личная отвага. Иначе и быть не могло, если иметь в виду относительно не инструментальный, а почти «рукопашный» характер средневековой военной культуры, при котором особую роль играла такая категория как пространственная близость. Поединок предполагает вхождение с врагом в непосредственный контакт, столкновение лицом к лицу, и при этом всегда: «пан или пропал» — ситуация, в которой, как говорил Философ[6], сразу выявляется, кто господин, а кто — раб. При этом победа всего лишь косвенное следствие доблестного личного поведения. Сид должен был принять бой и себя показать сподвижникам и пред лицом Вседержителя, прочее не имело значения. Но именно поэтому в «Песне» так настоятельно подчеркивается необыкновенная отвага Сида.