Пойдем играть к Адамсам

бродил по лесу последние несколько дней? (Его существование не вызывало у нее ни капли сомнения.) Может, они обсуждали возвращение домой Адамсов? Или что-то совершенно новое? Может, речь шла о том, чтобы отпустить ее?

О ее освобождении?

(Боже мой!)

Свобода. Свобода, так резко отнятая у нее, так упорно отрицаемая, вернулась, как аккорд великой музыки (Равель? Чайковский? Вагнер?), звучащий у нее в голове. Аккорд оркестра из тысячи музыкантов, пушек и ракет. Она была поглощена грандиозностью этой композиции в тональности ля мажор. В ее ситуации было просто глупо чувствовать себя на мгновение свободной, и тем не менее этот звук продолжал разноситься эхом. На мгновение к ней вернулись силы, и она почувствовала, что может просто вскинуть руки вверх, порвав веревку, как нить. Свобода!

Что характерно, мысли Барбары о свободе, в близость которой она на мгновение поверила, не сопровождалась желанием отомстить. То, что она будет делать с детьми, казалось, отошло на второй план. Напротив, представив на мгновение, что ее освободят, она почувствовала себя милосердной, отзывчивой, человеколюбивой. У нее почти возникло чувство вины. Раньше у нее не получалось в полной мере понимать других людей, сочувствовать им, делиться с ними своим теплом. Именно это она и будет делать, когда снова станет свободной!

Отпустите меня, – мысленно сказала Барбара, – просто отпустите, и я уйду… Эта мысль испарилась, погрузив ее в роскошную ванну эмоций. Отпустите ее, и она совершит какой-нибудь поступок, или поступки – прекрасные и бескорыстные… Черт возьми, – подумала Барбара, – если б я только могла потом это вспомнить. Но она знала, что не вспомнит.

Это чувство уже угасало.

Оно медленно таяло, пока не стало лишь тусклым свечением на фоне наплыва новой, хладнокровной осторожности. Осторожности особенной. В конце концов, именно она нужна была сейчас Барбаре, была временно предпочтительнее. Великие дела подождут.

Когда и если дети отпустят ее, но перед этим они заключат с ней сделку, заставят ее дать определенные обязательства насчет того, что она будет делать, а что нет, она даст их. В этом заключалась осторожность, в этом заключался здравый смысл. О да, она даст их. Действительно, даст эти обязательства. Власть и контроль над детьми, принадлежавшие ей во внешнем мире, могут вернуться ей в руки – через шестьдесят часов они будут принадлежать ей, несмотря ни на что. Но до тех пор те оставшиеся шестьдесят часов или около того будут временем Свободной Пятерки. Она не хотела испытывать это на себе. Поэтому она согласится на все, что ей предложат.

Да, я буду, – сказала Барбара и прислушалась, но до нее доносился лишь далекий, неразборчивый гул голосов. Слов не было слышно. Это сводило с ума, это было все равно что слушать шум воды. Еще не время. Ее еще не освободили, но, возможно, это скоро случится. Таким образом, беззвучно сменяя друг друга, ее эмоции преодолевали границу между иллюзией и реальностью, и на место осторожности пришел легкий страх.

Барбара не была суеверной, как и редко поддавалась всепоглощающему наплыву эмоций. Ее жизнь была ровной и полной любви. Тем не менее, теперь ворота открылись. Если мгновение назад она была безгрешной и воодушевленной, то теперь в ней проснулось что-то племенное, глубокое, мистическое. Ей казалось, что если она будет слишком многого ожидать, слишком многого хотеть и слишком много страдать – особенно сейчас, когда все должно было закончиться, – то ничего этого не произойдет. Не посвящай Судьбу в свои желания, иначе разочаруешься.

Будь доброй. Будь смелой и веселой. Но прежде всего, будь доброй.

Когда дети наконец спустились к ней, развязали ее, снова связали и поставили на ноги, она охотно пошла с ними. Охотно и без проблем поднялась по лестнице, охотно направилась к ванной, охотно села на унитаз, а потом охотно воспользовалась умывальником. Накануне они сломали ее, и сегодня могут при желании оценить результаты своей работы.

Однако из ванной ее снова повели в подвал. Когда она была уже в шаге от свободы, ее повторно приговорили к заключению. Подвели к верстаку, поставили перед ней обед – ее первую за тридцать шесть часов еду – и ушли. Все, кроме Синди.

Снова был сэндвич с курицей и бумажный стаканчик колы. Одной свободной рукой Барбара принялась за пищу. На самом деле она не ела, а глотала. Подняв тарелку, неловко облизала ее, а затем выпила колу.

– Можно еще? – Она уже привыкла выпрашивать у детей что-либо. Голодный желудок ныл сильнее, чем уязвленная гордость. – Можно мне еще бутерброд?

– Ты получила только это, потому что Бобби так захотел, – сказала Синди. Несмотря на то, что Дайана присматривала за ней, старалась поддерживать в ней опрятность, Синди совсем запустила свои волосы. Из-за влажной погоды и солоноватой речной воды они вернулись в свое обычное состояние; завивались в кудри, а кончики превращались в спирали. Эта веселая кудряшка совершенно не умела хранить секреты.