Джин-Луиза сладко потянулась и зевнула во весь рот, наслаждаясь вновь обретенным бытием. Ее клонило в сон — едва ли она дотянет до ужина.
— У нас сегодня горячие кексы, Кэл?
— Да, хозяйка.
Из гостиной она слышала, как хлопнула входная дверь и Джим вошел в прихожую. Сейчас ворвется на кухню, откроет холодильник и выпьет залпом кварту молока: после тренировки он всегда умирает от жажды. И прежде чем дремота сморила ее, еще успела подумать, что Кэлпурния впервые в жизни сказала ей «мисс» и «да, хозяйка» — обычно она обращалась так только при посторонних да и то — не каких попало. «Я теперь большая, что ли?» — мелькнуло у нее в голове.
Джим разбудил ее, щелкнув выключателем люстры. Джин-Луиза смотрела, как он идет к ней — и на белом свитере горит большая буро-малиновая буква «М».
— Проснулась, Трехглазка?
— Не издевайся, — сказала она. Если Генри или Кэлпурния успели разболтать, что с ней было, она умрет со стыда, но и их с собой заберет.
И посмотрела на брата. Волосы у него были влажные, и от него сильно пахло мылом из школьной душевой. Лучше самой начать, подумала она.
— Ага, курил! Несет за милю.
— Да не курил я.
— Вот посмотрим, как ты будешь играть центра. Ты же тощий как скелет.
Джим, не поддаваясь, ответил на ее уловку улыбкой. Точно, они ему сказали.
— Знаешь, кто я? — сказал он, похлопав по букве «М» натруди. — Старый-Финч-Не-Мажет. Семь из десяти взял сегодня.
Он подошел к столику, развернул футбольный журнал, начал листать и, листая, добавил:
— Слышь, Глазастик, если вдруг с тобой что случится… ну, такое, о чем не захочешь говорить Аттикусу…
— А?
— В передрягу какую попадешь, мало ли… В общем, ты скажи мне — и все. Я разберусь.
И он неспешно удалился из гостиной, а Джин-Луиза осталась таращить глаза и гадать, не сон ли это все.
12
Солнце разбудило ее. Она поглядела на часы. Пять. Ночью кто-то ее укрыл. Она откинула одеяло, села и несколько минут посидела, глядя на свои длинные ноги и дивясь, что им двадцать шесть лет. Ее мокасины смирно стояли там, где она сбросила их двенадцать часов назад. Один носок лежал рядом, а другой оказался на ноге. Она сняла его, прошлепала босиком к туалетному столику, взглянула на себя в зеркало.
Отражение ее не обрадовало. Мистер Бёрджесс сказал бы в этом случае: «Страдает кошмарами»[40]
. Ей-богу, я уж лет пятнадцать, наверно, не просыпалась в таком состоянии. Так, сегодня понедельник, приехала я в субботу. Мне еще одиннадцать дней каникул, а я уже просыпаюсь чуть не в истерике. И сама засмеялась: а еще говорят, что у слонов долгая память!Она взяла пачку сигарет, три длинных кухонных спички, сунула их за целлофановую обертку, тихо вышла в холл. Открыла деревянную дверь, потом москитную сетку.
В любой другой день она долго стояла бы босиком на росистой траве, слушая, как заливаются спозаранку пересмешники; раздумывала бы о бессмысленности этой суровой красы, что беззвучно обновляется с каждым восходом солнца и половиной человечества просто не замечается. Она прошла бы под вознесенными в сияющее небо желтыми кронами сосен, и чувства ее открылись бы навстречу радости утра.
Утро стыло в ожидании, хотело принять ее, но она не смотрела, не слушала. У нее было две минуты мира и покоя, пока не нахлынуло вчерашнее, — ничто на свете не может испортить удовольствие от первой утренней сигареты. Джин-Луиза выпустила плотную струйку дыма в неподвижный воздух.
Потом осторожно дотронулась до вчерашнего — и немедленно отдернула руку. Нельзя мне сейчас об этом думать, мысленно сказала она, пусть схлынет хоть немного. Странно; похоже на физическую боль. Говорят, если нет больше сил сносить ее, тело само встает на свою защиту — и тогда выбивает пробки, и ты уже ничего не чувствуешь. Господь каждому посылает ношу по силам…
Эту фразу спокон веку в Мейкомбе повторяли хрупкие дамы, соболезнуя родственникам усопших, и предполагалось, что она дарует утешение и смягчает боль свежей утраты. Ну и ладно, Джин-Луиза тоже утешится. Проведет две недели дома в учтивом отчуждении — ничего не скажет, ни о чем не спросит, ни в чем не упрекнет. Постарается в данных обстоятельствах вести себя наилучшим образом.
Локти она уперла в колени, ладонями обхватила голову. Господи, лучше бы я застукала вас обоих с двумя грязными потаскухами — а траву на лужайке, видно, давно не подстригали.
Джин-Луиза встала, пошла к гаражу, подняла дверь. Выкатила газонокосилку, отвернула крышку, проверила, сколько в баке бензину. Завинтила крышку, нажала рычажок, одну ногу поставила на машинку, другой крепко уперлась в землю и дернула пусковой шнур. Мотор дважды чихнул и стих.
Ах, чтоб тебя, залила!
Она выкатила косилку на солнце и вернулась в гараж, где вооружилась тяжелыми садовыми ножницами. Направилась к кульверту у начала подъездной дорожки и стала подстригать самую буйную траву, выросшую у обоих отверстий дренажной трубы. Что-то шевельнулось у нее под ногами, и она накрыла ладонью сверчка. Подсунула снизу правую ладонь. Сверчок отчаянно бился, и она отпустила его, сказав:
— Поздно гуляешь. Беги домой, к маме.