Пойди поставь сторожа

— Неважно. Я… я просто хочу сказать, что, пытаясь поступить правильно, мы подвергаем реальной опасности само наше устройство.

Она взъерошила волосы. Обвела взглядом ряды черно-коричневых книжных корешков — переплетенные судебные отчеты. Посмотрела на выцветшую картину «Девять стариков», висевшую слева. Жив ли еще Робертс?[62] Она не помнила.

— Итак, ты говоришь… — вернул ее к действительности терпеливый голос отца.

— Да… Я говорю, что… что не сильно разбираюсь в правительственных делах, во всякой экономике, да, если честно, мне и не интересно особо, но я знаю одно: для меня, маленького гражданина этой страны, федеральное правительство — сплошь унылые коридоры и долгое сидение под дверью. Чем больше у нас есть, тем дольше мы ждем и тем больше устаем от ожидания. Вот эти замшелые старцы-рутинеры на картине понимали это — но теперь, вместо того чтобы провести законопроект через Конгресс, через законодательные собрания штатов, как полагается, мы, пытаясь все исправить, просто позволили им понастроить новых коридоров, где ждать придется вообще до бесконечности…

Отец выпрямился в кресле и рассмеялся.

— Я же сказала, что ничего в этом не смыслю.

— Милая моя, ты так рьяно ратуешь за права штатов, что рядом с тобой я просто либерал рузвельтовского толка.

— Ратую за права штатов?

— Теперь, когда я настроил уши на восприятие женской логики, могу сказать, что наши с тобой убеждения очень схожи, — сказал Аттикус.

Хотелось вытравить из души все, что она увидела и услышала здесь, уползти в Нью-Йорк, оставить себе лишь память об отце. О нем, о Джиме, о себе, о тех временах, когда все было просто, а люди не лгали. Но она не могла допустить, чтобы отец вступил с нею в сговор и избежал суда. Да еще сдобрить все это лицемерием.

— Аттикус, если ты веришь в это, почему не поступаешь по справедливости? Как бы отвратителен ни был Верховный суд, он сделал, что должно, он положил начало…

— Иными словами — если Верховный суд сказал, мы должны взять под козырек? Нет, моя дорогая! Я рассуждаю иначе. И совершенно напрасно ты думаешь, что я, отдельно взятый гражданин, подчинюсь. Ты сама сказала, что в этой стране только одно выше Верховного суда — и это Конституция.

— Аттикус, мы друг друга не слышим.

— Ты чего-то не договариваешь. О чем ты?

Темная Башня. Чайльд-Роланд к Темной Башне пришел. Мы учили это в школе. Дядя Джек. Теперь я вспомнила.

— О чем я? О том, что я не в восторге от того, как они это сделали, и «не в восторге» — это еще очень мягко сказано, я в ужасе от того, как они это сделали, но они должны были это сделать. Аттикус, пришла пора поступить по справедливости.

— По справедливости?

— Именно, сэр. Пора дать им шанс.

— Неграм? А у них его нет?

— Да вот нет, представь себе.

— И что же, скажи на милость, мешает любому негру в этой стране пойти, куда хочется, и заниматься, чем нравится?

— Это вопрос с подковыркой, и ты это отлично знаешь! Меня так тошнит от этой двойной морали, что…

Он уколол ее, и она дала понять, что почувствовала укол. Не удержалась.

Атгикус взял карандаш и постучал им по столу.

— Скажи-ка мне, Джин-Луиза, — сказал он. — Тебе никогда не приходило в голову, что если в рамках одной цивилизации рядом живут люди отсталые и люди передовые, социальной Аркадии быть не может?

— Ты сбиваешь меня, Аттикус, речь не о том, давай пока социологию сюда не вмешивать. Приходило, приходило, но, знаешь, мне доводилось слышать и кое-что иное. Есть одна формула, и она вживлена мне в самый мозг. Звучит так: «Равные права — всем, особые привилегии — никому», и для меня значит именно и только это. А не то, что карту с верха колоды сдают белому, а с низу — черному. И…

— Что ж, давай взглянем под таким углом, — сказал отец. — Ты не станешь отрицать, что наше чернокожее население — отсталое? Ты это признаешь? И все смыслы слова «отсталость» ты понимаешь, не правда ли?

— Да.

— И ты отдаешь себе отчет в том, что на Юге подавляющее большинство их неспособно в полной мере разделять ответственность, неотъемлемую от гражданства, и сознаешь, почему так?

— Да.

— И несмотря на это, желаешь предоставить им все права гражданина?

— Черт возьми, ты все с ног на голову переворачиваешь!

— Черта не зови, не поможет. А лучше вдумайся: на другом берегу, в округе Эбботт, сущее несчастье — тамошнее население на три четверти состоит из негров. Избиратели — пятьдесят на пятьдесят: скажем за это спасибо тамошней крупной школе. Что произойдет, если убрать ограничения? А вот что — округ не сможет содержать полный штат своих служащих, потому что если голоса негров постепенно перевесят, все кабинеты во всех ведомствах займут чернокожие…

— Откуда такая уверенность?

— Дорогая моя, ну подумай сама. Когда они голосуют, то голосуют гуртом.

— Аттикус, ты напоминаешь мне того старого издателя, который послал газетного художника освещать Испано-Американскую войну: «Ты только давай картинки, а уж остальное — мое дело»[63]. У тебя цинизма не меньше.