Пойди туда — не знаю куда

И еще, еще говорила она тогда в машине: «За все, Люба, и всем воздается по заслугам. И вовсе не там, на небесах, как ошибочно полагают многие. Возмездие за содеянное зло настигает человека еще здесь, на Земле. Только не каждый и не сразу осознает эту истину…»

Шагая по темной тропе, Василиса неожиданно вспомнила и эти слова своей, казалось бы, случайной попутчицы и, в очередной раз запнувшись за камень, растерянно спросила себя: «А это к чему?.. То есть в какой связи и в каком смысле?..»

Несколько дней их держали в старой овечьей кошаре. Таких ярких, почти немигающих звезд Василиса не видела никогда в жизни. Однажды она проснулась и вскрикнула: звезды беспорядочно метались над ее головой, и, лишь когда одна из них села спящему Царевичу на лоб, Василиса радостно догадалась: да ведь это же светлячки! С бьющимся сердцем она принялась припоминать Капитолинины приметы: чешутся уши — к вестям, кончик носа зудит — к выпивке, чих в понедельник — беспременно к подарку, во вторник — к приезжим, в среду — к вестям… Господи, а какое сегодня-то число, какой день недели? — вдруг спохватилась без вести пропавшая подопечная майора Вячикова.

— Ну так ведь суббота же, тринадцатое июля! — просиял Авенир, сидевший у костерка с книгой. — А вот к чему светлячок на лбу — ей-Богу, понятия не имею!..

— Будем изо всех сил надеяться, что к хорошему… А ты опять свою Библию читаешь?

— Читаю, — мягко улыбнулся белобрысенький солдатик.

— Вот и меня, дуру, Эдуард Николаевич заставлял… Господи, всю морду об стол оббила, пока там один другого рожал. А вот про камни и про время мне понравилось…

— Это Екклесиаст!

Авенир торопливо зашуршал страницами.

— Вот, слушайте: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру…»

— Вот-вот! — прошептала Любовь Ивановна, смотревшая на огонь широко раскрытыми влажными глазами. — Время обнимать и время плакать, время умирать и время рождаться заново…

Утром у Царевича подскочила температура. Лоб, на котором ночью сидел такой с виду симпатичный светлячок, пылал, синюшные губы обметала простуда.

— Господи, только воспаления легких и не хватало! — испугалась менявшая компресс Василиса. — Слышите, доктор, он опять не по-русски бредит!..

— У него, Любовь Ивановна, ретроградная амнезия. Проще говоря, потеря памяти, — вполголоса объяснил озабоченный майор Костромин. — Это штука хитрая, совершенно непредсказуемая. Я тут, признаться, не специалист. А вот хрипы в бронхах, вот они мне категорически не нравятся… В общем, антибиотики нужны. И срочно…

У охранявшего кошару «духа» была рация. Вот по ней Василиса и связалась с полковником Борзоевым.

— Слушайте, — с трудом сдерживаясь, сказала она, — тут нас тридцать с лишком грязных русских свиней на пятнадцати квадратных метрах без крыши. Спим на земле. Жрем траву, корни, кору. Воду пьем из лужи. Вы же, кажется, говорили, что Царевич ваш друг?

— Кажется, говорил. А в чем дело, женщина? — стало слышно, как Большой Беслан, находившийся где-то внизу, в ущелье, тяжело дышит в микрофон. — Говори же, я слушаю тебя.

— Эдуард Николаевич болен. Нужны лекарства. — Она все-таки не выдержала, сорвалась. — Вы понимаете, он при смерти, он умирает!

Там, где находился полковник Борзоев, отчетливо застучали выстрелы.

— Все мы в каком-то смысле при смерти, женщина, — не повышая голоса, ответил наконец Большой Беслан. — Всё вокруг при смерти, женщина: Россия, Чечня, мой сын Амир, твой Царевич. Слушай, что я тебе скажу: Эдуарда таблетки уже не спасут. Ему нужно лежать в клинике, в хорошей, дорогой, европейской клинике. Ты любишь моего кунака?

— Люблю, — как зачарованная, сказала Василиса.

— Так вот, если ты действительно любишь Царевича, любишь его стихи, любишь русскую поэзию, женщина, приезжай ко мне, и мы поговорим на эту тему. Ночью приезжай, когда стрелять перестанут. Приедешь?

— Слушай, знаешь кто ты?! Ты… ты зверь.

— Я пришлю за тобой машину, женщина. Когда будешь проезжать моих часовых, так и скажи им: «Я еду к Зверю».

Примерно месяц спустя, когда все самое страшное было уже позади, Зинуля Веретенникова, единственная, кому Василиса рассказала, как все было на самом деле, даже она, Зинуля, все с полуслова понимавшая прежде ее подруга, отшатнувшись, ахнула:

— И ты поехала?! Ты легла с этим волчарой в постель?!

И Василиса, моя гордая и сильная Василиса Прекрасная, опустив голову, тихо в ответ сказала:

— А я бы тогда ради Эдика не то что в чужую постель, я бы живой в гроб легла…

Господи Иисусе Христе Сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных!..

Рдело в рюмочках недопитое бабье винцо.