Поиграем в ладушки?

Что до гордости… Я, безусловно, гордился, получив аттестат, гордился поступлением в университет, после – гордился дипломом журналиста. О, как я был горд, впервые попав на телестудию! И это слабо сказано! Да ведь я раздувался от гордости, будто, как минимум, обогнул земной шар, по пути открыв несколько неизвестных материков!

Впрочем, потом я и впрямь обогнул земной шар. Я пожимал твердую ладонь бородатого Фиделя. И мягкую, чем-то похожую на сдобную плюшку, руку Никиты Сергеевича, тоже пожимал… Колонный зал Дома Союзов, съезды писателей и композиторов, конгрессы и конференции, лица, которые многие видели лишь на открытках и в кадрах отснятой мною кинохроники… Командировки, командировки, командировки – яростное желание увидеть все, объять необъятное и поспеть за горизонт, который всегда остается недостижимым. И, само собой, чувство собственной исключительности. В те дни я рассмеялся бы в лицо тому, кто заявил бы, что человек – не сам хозяин своей судьбы. Я уже не бежал впереди времени. Я уверенно шагал, задавая высокий темп, за которым, как мне казалось, время вынуждено поспевать.

      Но по какой-то причине то, чем я больше всего гордился, сегодня для меня стало далеким и совсем чужим. Будто о своей жизни я прочел в какой-то официальной газете, где публикуют отчеты о торжественных заседаниях и перевыполнении плана… Впрочем, так оно и есть. Ведь я лично описал эту жизнь в своих мемуарах и книгах и даже проиллюстрировал очень ценными, как мне тогда казалось, фотографиями: я на Кубе, я и первый рельс БАМа, я и великие, я и трудящиеся, я и великие трудящиеся, я, я, я… Сегодня весь этот пожелтевший фото-хлам я с радостью подарил бы первому встречному. Вот только наплыва желающих любоваться мною, увы, не наблюдается…

В те дни у меня уже не было нужды форсировать события. Я научился быть степенным. Сначала степенность была искусственной. Я ограничивал свою резвость, чтобы казаться солиднее. Потом она стала привычной, она стала нормой. Мне даже тогда показалось, что я могу не только учить, но и поучать. Бессчетное количество раз пересказал я свою биографию школьникам и трудовым коллективам, пионерам и комсомольцам, членам профсоюзов и делегациям из дружественных республик. Не потому ли сегодня для меня это не живые воспоминания, а лишь бездушные строчки, написанные, к тому же, не самым талантливым, на мой взгляд, автором… И вот теперь, когда моя степенность стала вынужденной, чем я горжусь? Званиями и наградами? Нет. Книгами и фотографией на городской доске почета? Сомневаюсь. Тем более, меня все равно никто на ней уже не узнает…

Два года назад к очередному юбилею ко мне приходил паренек из городской многотиражки. С круглыми от волнения глазами он выпытывала у меня – каким фактом в своей биографии я наиболее горд? Когда-то я назидательно назвал бы этот вопрос непрофессиональным и некорректным. Но время значительно снизило градус моей назидательности. Я рассказал ему о людях, твердых, как кремень, честных и бескорыстных. О людях, верных своим идеалам – простых работягах, которые покоряли тайгу и орошали пустыни. Я говорил, что горжусь ими и той страной, в которой они жили. Но пареньку хотелось сенсаций…

Он настойчиво подталкивала меня к тому, чтобы я заново пересказал свои мемуары. И я пересказал. В общем-то, с гордостью. Только гордость эта протокольная. Она есть потому, что должна быть. А вот если без протокола?! Чем я горжусь? Свистком из гильзы… Ведь он был самым громким во дворе! Прав был Шопенгауэр: воистину, час ребенка длиннее, чем день старика…

Нет! Больше всего я горжусь тем, что Она выбрала меня. Она была совсем юной, но рядом с нею я, состоявшийся и известный журналист, чувствовал себя мальчиком. Слова, которые я всегда считал своим верным оружием, вдруг оказались непослушными и бесполезными…

В Ее глазах жила спокойная и ласковая мудрость. Впервые в жизни мне захотелось остановиться и не бежать за горизонт. Она была настолько беззащитной, что я чувствовал себя рыцарем-героем, готовым побеждать любых драконов. Она была настолько сильной и несгибаемой, что я поневоле восхищался и спрашивал себя – могу ли я быть таким же стойким, и понимал – не могу.

Ее лицо было необыкновенным. Я смотрел на это лицо, не отрываясь, просыпался по ночам, и, глядя на него, завидовал сам себе!

Когда я целовал Ее в первый раз, в моей груди неожиданно кончился воздух. Я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, но готов был умереть, чувствуя ее губы на своих губах.

Чем я горд? Тем, что не обманул ее доверия. Я так и не понял неверных жен и мужей – Она подарила мне это счастье. Мы не могли помыслить не то что об измене, но даже о неискренности…