Поймай меня, если сможешь

Уж коли мне придется галлюцинировать, решил я, то мои галлюцинации будут запланированными, и начал порождать собственные фантазии. К примеру, сидя на полу, я воображал себя в мундире летчика, настоящим пилотом, командиром 707-го. И вдруг тесный, мерзкий и осклизлый застенок, служивший мне узилищем, становился элегантным, чистеньким реактивным авиалайнером, наполненным радостными, ликующими пассажирами, которым прислуживали шикарные, гламурные стюардессы. Я пускал в ход весь авиационный жаргон, которого нахватался за годы, представляя, как увожу воздушное судно от терминала, получаю от диспетчерской разрешение на взлет и поднимаю гигантскую машину в воздух, выравнивая ее на высоте 35 тысяч футов.

Потом брал микрофон ГГС[36]:

– Леди и джентльмены, с вами говорит капитан воздушного судна. Добро пожаловать на рейс 572 авиакомпании «Абигнейл», следующий из Сиэтла в Денвер. В настоящее время мы идем на крейсерской скорости 575 миль в час. На протяжении всего пути до Денвера нас ожидает хорошая погода, а значит, и хороший полет. Сидящим по правому борту хорошо видна вдалеке гора Рейнир. Гора Рейнир высотой 14 тысяч 410 футов[37], как вам, вероятно, известно, является высочайшим пиком в штате Вашингтон…

Разумеется, порой я выступал в роли героя, пробивавшегося на своем исполинском воздушном судне через ужасающие грозы или преодолевавшего жуткие механические поломки, чтобы доставить свой человеческий груз в целости и сохранности, и упивался благодарностью пассажиров. Особенно женщин. Особенно красивых женщин.

Или воображал себя водителем экскурсионного автобуса, показывающим великолепие Великого Каньона или чары Сан-Антонио, Нового Орлеана, Рима, Нью-Йорка (я в самом деле помнил, что Нью-Йорк не лишен чар) или какого-нибудь другого исторического города группе восторженных туристов, развлекая их своим оживленным, остроумным трепом.

– Итак, особняк слева от вас, леди и джентльмены, является жилищем Дж. П. Баблоруба, одного из основателей города. Он рубил бабло почти всю свою жизнь. Беда в том, что он нарубил слишком много, и теперь до конца жизни поселился в федеральной тюрьме.

В своих фантазиях я мог быть, кем захочется, почти как в те пять лет до ареста, хотя свои перпиньянские ипостаси я приукрашивал и преувеличивал. Я был знаменитым хирургом, оперировавшим президента и спасавшим ему жизнь своим врачебным искусством. Великим писателем, удостоенным Нобелевской премии по литературе. Кинорежиссером, снявшим эпическое полотно, завоевавшее «Оскара». Горноспасателем, выручавшим злополучных скалолазов, застрявших на опасном склоне горы. Я был медником, портным, индийским шеф-поваром, пекарем, банкиром и изобретательным вором. Потому что иногда я разыгрывал самые памятные свои аферы заново. И некоторые из самых памятных любовных сцен тоже.

Я проклинал их.

Я проклинал себя.

Я чувствовал, что схожу с ума.

Но в конце каждой из моих пьес занавес неизменно опускался, и я возвращался к реальности, понимая, что побывал в путешествии понарошку, оставаясь в своем студеном, мрачном, темном и тошнотворном каземате.

Уолтер Митти[38] в мерзостном заточении.

В один прекрасный день дверь заскрежетала, открываясь в неурочный час, и страж что-то швырнул в мою камеру. Это оказался тонкий, грязный, вонючий матрас, чуть ли не пустая оболочка, но я расстелил его на полу и свернулся на нем клубочком, нежась в уюте. И заснул, гадая, каким примерным поведением заслужил столь шикарную награду.

Проснулся я от того, что дюжий тюремщик выдернул матрас из-под меня яростным рывком и с довольным гоготом захлопнул стальную дверь. Не знаю, который был час. Во всяком случае, задолго до того, как мне дали завтрак. Где-то после обеда дверь снова взвизгнула, и матрас плюхнулся на ступени. Сграбастав его, я пал на его мягкость, лаская его, как женщину. Но снова был грубо пробужден тюремщиком, силой вытащившим подстилку из-под меня. И снова неведомое время спустя матрас плюхнулся на ступеньки. И я прозрел истину. Охранники просто играют со мной. Это жестокая и варварская, но все же игра. Должно быть, какая-то другая из их мышек издохла, заключил я, и проигнорировал подстилку. Мое тело привыкло к гладкому каменному полу – насколько вообще может привыкнуть нежная плоть к каменному ложу. Больше я матрасом не пользовался, хотя тюремщики продолжали подсовывать его мне что ни ночь – вероятно, в чаянии, что я снова им воспользуюсь, дав им повод позабавиться.

На пятый месяц моего заключения в Перпиньянском арестном доме (этот факт был установлен позже) раздался стук снаружи двери моей темницы, а потом часть ее отодвинулась, впустив жиденький рассеянный свет. Я был потрясен, потому что даже не подозревал, что в двери есть отодвигающаяся панель, настолько хитроумно она была врезана.

– Фрэнк Абигнейл? – спросил чей-то голос с откровенно американским выговором.