Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

В основе всех этих сопоставлений лежит культурологическая концепция, которая лишь выглядит «мистической»: по аналогии с communio sanctorum – упоминаемым в древнем Апостольском Символе веры «общением святых», «духовным единением всех верующих, живых и мёртвых», есть, полагает автор, и communio poetarum – «мистическое общение поэтов», «происходящее независимо от времени и места, „поверх барьеров“». (Впрочем. он тут же уточняет, что не так уж и «поверх»: «возможны два пути коммуникации – „верхний“ и „нижний“. „Верхний“ – это путь вдоль боковых сторон треугольника, сходящихся где-то в невидимой вершине <…> Второй путь – „нижний“, через океан Мировой души (Anima Mundi), омывающий души поэтов; из него они черпают общие образы и символы». (Так вот с какого океана веет ветер, именем которого названа книга!)

Впрочем, специально для тех, кого упоминания мистического не убеждают, автор добавляет и вполне рациональную модель того же самого: «У большинства удивительных совпадений есть рациональные причины – логические цепочки и звенья, которые можно восстановить. Тогда мы услышим уже не одинокие голоса, а их перекличку. Поэты как бы взаимно комментируют, объясняют друг друга. Услышать эту перекличку – истинная цель компаративистики».

Эта концепция скрепляет сюжеты, составившие раздел «Дополнения и продолжения»: о значимых для Йейтса пространствах его жизни, о норманской башне Тур-Баллили, которую поэт мифологизировал в своих стихах; о символике павлиньего крика у Йейтса, Мандельштама и Уоллеса Стивенса; о родстве поэтических систем Йейтса и его современника Роберта Грейвза; о влиянии Йейтса на Уистана Хью Одена; о судьбе книги, по которой Гумилёв переводил пьесу «Графиня Кэтлин», и самого этого исчезнувшего перевода.

И в самом конце – «Избранные стихотворения» Йейтса в переводе Кружкова.

Мы уже заметили, что по формальным своим характеристикам книга – не систематическая монография, но сборник текстов, вышедших в разное время и приближающихся к занимающему автора предмету с разных сторон – включая опять же неожиданные и неочевидные. Тема «Йейтс и Россия» всё объединяет: не только из-за сопоставления ирландского поэта с его писавшими по-русски современниками, их перекрещивающихся тем, художественных идей и судеб, но – как легко понять – также из-за особенного, русского ракурса, в котором автор рассматривает личность, судьбу и поэзию главного героя книги.

Ирландию его времени не миновали катастрофические события, как будто вполне сопоставимые с тогдашними русскими бедами и даже почти совпавшие с ними во времени: Пасхальное восстание 1916 года против англичан и последовавшая за ним вскоре гражданская война между противниками и сторонниками сохранения страной статуса британского доминиона, особенно свирепая в 1922—1923 годах, – но всё-таки в биографии (а следовательно – и в поэтике) Йейтса не случилось разрыва, сопоставимого с тем, которым стала революция 1917-го для живших и писавших тогда в России.

Кстати, подобно переводчику, который, совмещая в себе два языка, «как бы сидит на гребне крыши и смотрит одновременно на две стороны», и сам Йейтс находится в сходной позиции, будучи не только наследником двух литератур, ирландской и английской, но человеком двух исторических эпох и соответственно двух (как минимум) художественных систем.

Это и подводит нас к главной теме книги: к связям между культурами и эпохами, к природе этих связей; к таинственной цельности, лежащей в основе всего, происходящего в словесности, мысли и чувстве поверх границ и иных разрывов.

И если мы скажем, что одной из важнейших задач книги было восстановление цельности самовосприятия русской поэзии и культуры, видения её как единства – начиная с конца XIX века до середины XX века (о которых здесь речь), а может быть, и дальше, вплоть до Бродского, – мы, наверное, не ошибёмся. А Йейтс, как (вполне целостный) человек двух эпох, разделивший пристрастия и типологические черты обеих, – помог это единство увидеть.

Впрочем, работа сопоставления многое открывает и в самом Йейтсе. Иногда русскому читателю и комментатору, как ни удивительно, бывает видно больше, чем соотечественникам поэта: хотя бы уже потому, что он смотрит извне, что ему свойственны другие читательские привычки, которые людьми сегодняшней англоязычной культуры уже утрачены. Благодаря этому он даже оказывается первооткрывателем.

Так, ему удаётся увидеть, что размер «Размышлений во время гражданской войны» – редкий в английской поэзии: чередование двустиший четырёхстопного и трехстопного ямба – имеет «сильнейший семантический ореол»; он воспроизводит размер «Горацианской оды на возвращение Кромвеля из Ирландии Эндрю Марвелла (1621—1678). И воспроизводит, разумеется, не случайно, поскольку Йейтс здесь сознательно вступает в спор с Марвеллом. Ни один англоязычный критик – по крайней мере, из тех, что известны автору – этой ритмической преемственности не заметил.