Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Восьмидесятники – поколение живых трупов. Как мы ни смейся тогда над чередой исчезновения вождей, воображая себя могильщиками из «Гамлета», но сам опыт смертей трёх генеральных секретарей КПСС в течение трёх лет, с 1982-го по 1985-й, является опытом запредельно-потусторонним. «Живые трупы» – поскольку, взрослевшие в заброшенной промзоне Гадеса, мы собирались и дальше сумерничать в том краю».

Такие заготовки можно развивать, а можно и оставить, как есть. Скорее, Лебедев намечает – и вполне ненавязчиво – точки, из которых такой анализ мог бы расти, – и направления этого роста.

Так называемые «юбилейные» даты провоцируют, конечно, на подведение итога, на возведение некоторых упорядочивающих смысловых конструкций. Но чего Лебедев точно не делает, это не подводит никаких итогов, не делает никаких окончательных выводов. Тем более что, как легко заметит читатель, он выстраивает конструкцию – да, конечно, упорядочивающую накопленное вещество жизни, но принципиально открытую, такую, которая способна ещё дополняться. Но и более того: она могла бы быть собрана из совсем других элементов.

И не только из других песен (ну мало ли их, в самом деле, было понаписано в 1962, 1975, 1982 годах, мало ли их слышал сам многонаслышанный автор). Волею личных пристрастий для него предпочтительнее именно такие опоры: «В воспоминательных времени и пространстве, – признаётся Лебедев, – я ориентируюсь прежде всего по ним». Но вообще, по логике ситуации, этим элементам совсем даже не обязательно быть музыкальными.

Потому что это вообще не о музыке и (как ни странно) не о музыкальных вкусах поколения шестидесятых, собратьев автора по культурному пласту. Это о памяти, о её свойствах. Ещё точнее: о памяти как разновидности мышления.

Собственно, автор с самого начала даёт это понять, цитируя во введении человека, имя которого на свой лад транскрибирует как Хосе Карлос Еп: «Музыка была бы иной формой памяти, чтобы не потеряться в тумане, которым я стал, чтобы я знал, кем и где я был».

И если всё-таки пытаться определить жанровую – формальную – принадлежность этого текста, то и слова «эссе» будет недостаточно – мы уже видели, что там есть и верлибры. Самым точным будет, пожалуй, отнести его к комментированным спискам. Это – именно жанр: художественного мышления, культурного – а я бы сказала, и культурологического – воображения, – издавна почитаемый и культивируемый автором, ценимый им как форма с большими возможностями. Помнящим эпоху Живого Журнала наверняка известно, что в своих журналах, anle[168] и anle2, Лебедев составлял всевозможные списки разного рода предметов и явлений как полноценные – хотя и вполне ситуативные – высказывания.

А если определить его принадлежность по существу, то это, стоит решиться вымолвить, – исследование. Что Лебедев точно делает, так это исследует на практике возможности предпочтительных для него формы памяти и способа рефлексии. Пытается понять, что происходит с человеком, когда он движется по доставшемуся ему времени, пересекая его течения – и вслушиваясь в них, вслушиваясь.

2020

Русский Йейтс: опыты объёмного чтения [169]

Григорий Кружков. Ветер с океана: Йейтс и Россия. —

М.: Прогресс-Традиция, 2019.

Тема книги выглядит немного неожиданной: в России Уильям Батлер Йейтс не бывал, – хотя во время «русской моды» в Англии, пришедшейся на конец XIX – начало XX века, интересовался ею – «как и всё окружающее его литературное общество», «читал Л. Толстого и Достоевского, интересовался русским освободительным движением»… но нет, речь не об этом. К числу наиболее известных в России западных поэтов при жизни Йейтс не принадлежал. Правда, Николай Гумилёв, будучи летом 1917 года в Лондоне, встречался с ним лично – и нашёл, между прочим, что Йейтс по своей роли в английском символизме похож на Вячеслава Иванова в его отношениях с символизмом русским. Гумилев переводил ирландского поэта (с чем в книге связан отдельный сюжет) и пропагандировал его среди своих друзей. Однако связь между Йейтсом и современной ему русской поэзией и культурой существенно глубже и личных контактов, и непосредственных поэтических влияний. Тут – показывает нам автор – впору говорить о структурных соответствиях, о типологических аналогиях, о сходстве судьбообразующих сил и образуемых ими поэтических судеб, наконец… но не будем забегать вперёд. Эту связь – скорее, совокупность связей: сложных, во многом неявных, опосредованных – и старается проследить, реконструировать в своей книге поэт и переводчик Григорий Кружков.

«Переводческие занятия, – пишет, предваряя книгу, автор, превесьма в таких занятиях искушённый, – нередко доводят до писания статей, а то и целых книг. Вот так и мои первые эссе о Йейтсе выросли из наблюдений переводчика. Они начинались с подчёркиваний, восклицательных знаков на полях, цитат из русских стихов, написанных напротив английских.»