Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Посмотрим хотя бы, как она припечатывает Пелевина середины двухтысячных – писателя, с которого книга начинается и которому в ней уделено исключительно много внимания, – больше, чем какому бы то ни было автору вообще, – рассматривается подряд сразу восемь (!!) его книг. Я бы даже сказала так: чем важнее для неё автор – а Пелевин важен безусловно, – тем более ему достаётся.

«Самый пелевинский, вроде бы, из всех пелевинских текстов», пишет она о «Шлеме ужаса», – <…> оказывается одновременно самой скучной и банальной из книг писателя». Да и вообще «философ и мыслитель он, как выясняется, весьма предсказуемый». «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана» – «суррогат», а «Бэтман Аполло» – «продукт», опять же, «предсказуемый и целлулоидный», и вообще «каждый «следующий пелевин» становится всё более и более бесчеловечным – в том же примерно смысле, в котором бесчеловечны «Макдоналдс» или «Кока-Кола». В нынешнем «пелевине» градус бесчеловечности и автоматизма достигает такой высоты, что <…> заставляет по-новому взглянуть на старую легенду, согласно которой настоящий Пелевин давно умер (сторчался, впал в нирвану – кому что больше нравится), а пишет за него группа специально обученных дрессированных пингвинов».

Всё хорошо у Галины Юзефович с отрицательными рецензиями – она прекрасно это умеет.

К её критериям оценки текста – ещё едва ли не прежде его, безусловно ценимой автором, содержательной стороны, глубины, нетривиальности, – несомненно, относится ясная, внятная выстроенность, сведённость многих разных линий в целое, «стройность конструкции и отсутствие излишеств». Она всегда это замечает. Именно это достоинство (хотя случается и так, что само по себе оно «не является залогом удовольствия») позволяет ей назвать тот же «Шлем ужаса», скучный и банальный, одновременно и «самой совершенной» из пелевинских книг.

И всё-таки явное – даже кричащее – отсутствие этого замечательного качества, когда сюжетные линии обрываются и путаются, текст разрастается в разные стороны, не ведая собственных границ, как в «Доме, в котором…» Мариам Петросян, – Юзефович готова и простить, и принять, и даже понять, если в книге – как, опять же, в том же «Доме…» или в «Автохтонах» Марии Галиной – есть (не поддающиеся рациональному разумению) чудо и тайна.

Ещё с одной из сторон, она охотно простит книге отсутствие глубины и значительности содержания, если та выстроена виртуозно – и благодаря этому захватывает, подобно аттракциону (как, скажем, «Агафонкин и время» Олега Радзинского, – изделие столь же пустое, сколь и захватывающее дух непредсказуемыми поворотами: «Если вы любите кататься на американских горках – настоящих, серьёзных, с мёртвыми петлями и всем таким, вам непременно следует прочитать роман Олега Радзинского „Агафонкин и время“. Если же вы (как и я) всего этого не любите, его всё равно стоит прочитать, просто заранее настроившись на то, что вас будет долго и утомительно трясти и раскачивать. Честно говоря, очень долго и очень утомительно, но можете поверить мне, как человеку со слабым вестибулярным аппаратом: сконструированные автором ремни безопасности держат крепко, да и панорама, открывающаяся время от времени, с лихвой окупает дискомфорт».

И есть вещи, которых она не прощает ни за что. Это дурные, низкие ценности и взгляды, разделяемые автором книги. Так достаётся (на мой взгляд – совершенно поделом) Елене Чудиновой с её «Мечетью Парижской Богоматери». «Какой бы несимпатичной ни выглядела идеология, лежащая в основе „Мечети Парижской Богоматери“, она заслуживала бы, по меньшей мере, грамотного и содержательного ответа – если бы не одно мелкое обстоятельство. Елена Чудинова, дама неглупая и, судя по всему, изрядно образованная (в тексте угадываются аллюзии на классиков религиозной мысли от Фомы Аквинского до Честертона и от Бердяева до Маритена), не может при всём том противостоять соблазну бытовой ксенофобии, которая становится одним из подспудных двигателей её романа. В результате этого мелкого бесовского наваждения вся философия, весь пафос, вложенный Чудиновой в книгу, немедленно претерпевает жестокую уценку. <…> Именно эта откровенная дешёвка, противная желтизна, внезапно проступающая сквозь сложную и даже по-своему изысканную ткань романа Чудиновой, мгновенно выводит его создательницу за рамки культурного поля, на котором возможны какие бы то ни было равные дискуссии.»

И с этикой тоже, как видим, у неё всё хорошо. Никакого гедонизма тут нет и в помине.