Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

По собственным же словам, Юзефович принципиально не пишет отрицательных рецензий – чтобы не тратить времени и усилий на то, ради чего не стоит стараться, – «места-то мало». В конце концов, это попросту неинтересно: «от моих по-настоящему злых и умных коллег, – уверяет автор, – способных разобрать неприятную им вещь на части, проанализировать и осудить убедительно, с полным знанием дела – что называется, in cold blood, – меня отличает отсутствие подлинного интереса к вещам, которые мне не нравятся». «Злой критик», который «работает эдаким санитаром леса – гонит вперёд литературное стадо, перекусывая поджилки самым слабым и, как результат, отстающим животным», – категорически не её амплуа. «В эту категорию критиков, – говорит она в самом начале книги, – я не гожусь по причине драматического несоответствия темперамента. Самая сильная негативная эмоция, на которую я способна, – это раздражение, но оно, увы, не есть достаточное основание для публичного высказывания.» «Я читатель, – скажет она сотню с лишним страниц спустя, – доверчивый и всеядный.»

Тут не стоит обманываться. Юзефович никоим образом не прекраснодушна, не слишком расположена к иллюзиям и, при всём поражающем своим размахом диапазоне её восприимчивости, нимало не всеядна. У неё есть персональная иерархия жанров (в соответствии с которой у разделов книги – разный объём и определённый порядок), предпочтения, которые она осознаёт и вполне готова объяснить рационально (тот же детектив, стоящий в этой персональной иерархии «атипично высоко», – это, если он, конечно, хороший, – «всегда искусство невозможного, своего рода балет с утяжелителями»).

Безусловно, «Приключения…» – книга в значительной степени личная. Здесь многое говорится от первого лица. Галина и не скрывает, что при осмыслении книг идёт от собственного читательского и человеческого опыта. Книги она рассматривает не столько как часть интеллектуального процесса, той самой истории идей, которую сама с таким интересом читает (вообще, она старается избегать абстракций), сколько как факт человеческого опыта; говорит о них с цитатами не только из текстов, но и из жизни (если эта последняя вообще отделима от текстов, – тихо проборматывает комментарий в сторону автор этих строк, надеясь, что никто его не слышит). Текст о «Смотрителе» Пелевина, например, начинается с упоминания о том, как «одна <…> интеллигентная знакомая» автора отзывалась о фильмах, в которых пыталась найти хоть что-то хорошее, а разговор о Борисе Акунине (который для неё тоже – из важнейших, «из числа тех редких авторов, с которыми у каждого отечественного читателя имеется собственная история отношений – любви, размолвок, охлаждений, страстных примирений…») – с воспоминания о «волшебном чувстве беспричинного, детски-новогоднего счастья, с которым я проснулась зимним днём 1999 года, – это было счастье от того, что впереди меня ждёт выходной день и недочитанные «Особые поручения», и вообще о многих разных чувствах, – «как в любой давней истории отношений и – давайте будем называть вещи своими именами – любви), я могу вспомнить и плохое, и хорошее», но что касается Эраста Фандорина, то «этот брюнет с седыми висками, синеглазый заика, красавец, везунчик, джентльмен и самурай определённо увеличил количество счастья в моём читательском мире, – и, уверена, не только в моём». Многое тут говорится так прямо, что почти – читательская исповедь. Так в начале раздела, отданного «лёгкой» литературе, Юзефович признаётся: «для меня лёгкая литература (если, конечно, речь не идёт о детективе) – это всегда тяжёлое испытание. И дело не в снобизме – я читатель доверчивый и всеядный, но именно в ней сквозь развесёлый перезвон бубенцов я почти всегда слышу тщательно скрываемое пыхтение автора. Именно натужная лёгкость, настойчивое желание выглядеть проще, чем ты есть на самом деле, вызывает во мне интуитивное недоверие, а вместе с ним – желание (чаще всего избыточное и бесплодное) зарыться вглубь, понять устройство, разобрать игрушку на составные части.»

Разумеется, эта книга может быть прочитана как интеллектуальная (да в изрядной степени и эмоциональная) автобиография человека определённого поколения, – родившегося в середине семидесятых, взрослевшего в девяностые. По крайней мере, часть такой автобиографии.

В предисловии к книге автор – может быть, не без провокативности – настаивает: «У меня нет объективных критериев, и более того, я даже не вполне понимаю, что это такое применительно к критике. Человечество пока не придумало сколько-нибудь надёжных весов и линеек для того, чтобы взвешивать и обмерять произведения искусства, поэтому любая критика <…> – всегда вкусовщина».

На самом деле критерии – и как раз представляющиеся объективными – у неё, разумеется, есть. Есть и отчётливая шкала ценностей, в свете которых Юзефович умеет быть попросту беспощадной в оценках.

И да, она разбирает на части. Просто делает это очень коротко, конспективно. Несколькими штрихами. Скорее образами, чем понятиями. Но так, что уж точно запомнится.