Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Босниец по месту рождения, хорват по этнической принадлежности, языку и нынешнему месту жительства (уехал из Боснии в 1993-м, во время войны), философ по образованию и журналист по роду многолетних занятий, Ергович по своему существу и культурным координатам – человек европейского пограничья, балканского – плодотворного и конфликтного, витального и трагического взаимоналожения, взаимопрорастания культур, моделей жизни, языков, человеческих типов; человек окраин (то есть, такой области света, за владение которой чуть ли не на всём протяжении европейской истории соперничали многие центры, и ни один, в конечном счёте, не одержал верх), разломов, меняющихся, зыбких и проницаемых (но от того ничуть не меньше разделяющих людей и калечащих судьбы) границ, пронизывающих и фамильную, и личную его память. Человек из такого региона, при разговоре о котором после всего, пережитого Европой в XX веке, почти первым и почти само собой приходит на ум слово «травма».

Конечно, всё, что пишет Ергович, – осмысление и проработка регионального, в слишком большой мере травматического, опыта. Для этого он сделал и делает действительно много, но теперь уже ясно, что сводить его к работе с травмой, при всей её важности – значило бы сильно обеднить его понимание. Он также должен быть прочитан помимо того, что людьми, принадлежащими к другим культурам, воспринимается (почти неминуемо) как региональная экзотика.

Да, материала для такого восприятия – в избытке: тексты Ерговича переполнены подробностями хорошо знакомой ему балканской жизни. Читателям, в эту жизнь не включённым и мало что о ней знающим, он сообщает о своём народе (скорее, о народах) много нового, разного и интересного. В роман «Gloria in excelsis» – при том, что формально он посвящён совсем небольшому отрезку времени конца Второй мировой войны (а также некоторым совершенно незаметным в мировом масштабе событиям в одном хорватском католическом монастыре XVIII века, – они таинственным образом связаны с происходящим два столетия спустя, и читатель только под самый конец романа поймёт – скорее, догадается, – как именно) – умещается, плотно упакованная, целая энциклопедия жизни на Балканах – и хорватской, и боснийской. Родившийся в Сараеве Ергович явно чувствует всё, связанное с этим городом и с Боснией вообще частью собственной большой биографии – той, что включает в себя и историю, и географию.

Но значение делаемого им выходит далеко за рамки этнографического описания и знакомства иноземцев с балканской экзотикой – как, впрочем, и художественного изживания личных проблем и травм его поколения. Гораздо важнее всего этого – тип взгляда, инструментарий понимания, который писатель предлагает для того, что для него самого и его главной, хорватской аудитории вообще-то никакой экзотики собою не представляет. Самое главное – как всегда, общечеловеческое.

Ергович – из тех современных авторов, кто не просто расширяет и усложняет видение мира и человека, но создаёт для такого видения новые действенные инструменты. Такое мало кто делает – не только сегодня, а вообще.

Если начинать разговор о Ерговиче-прозаике с какого-то одного ключевого слова (обычно это бывает продуктивно, – но именно начинать, то есть оттолкнуться и идти дальше), то это должно быть слово «многомерность», «объёмность», «стереоскопия». Может быть, ещё «фрактальность», если иметь в виду такое устройство изображения, когда внутри любого произвольно взятого, сколь угодно мелкого его фрагмента помещается всё изображение в целом. У Ерговича, правда, ещё хитрее: внутри изображения, принятого помещается другое изображение, резко меняющее перспективы «первого», вмещающего. А то и не одно).

У здешнего читателя, поскольку из романов Ерговича (их почти десяток) переведены доселе только два, обзор, конечно, невелик. Однако на основе тех, которые прочитать всё-таки можно, уже можно отважиться сказать: и в хорватскую, и в общеевропейскую культурную копилку Ергович добавляет особенную структуру повествования, собственную технику многожизния и многовременья – требующая от читателя, между прочим, особенной же оптической настройки – выработки умения удерживать всё это «матрёшкообразное» многожизние в пределах одного взгляда, не теряя нити повествования; умения мыслить не линиями, но объёмами. Это – такой способ распределения повествовательного времени, который позволяет разместить огромные массивы биографических и исторических событий на физически ограниченном (нередко – ограниченном довольно жёстко) текстовом пространстве-времени. Одна из трёх основных тематических линий «Глории…», растягивающихся на весь роман, занимает всего час с небольшим – расписанный по минутам. Этот час провели в бомбоубежище под Земледельческой кассой люди, которым предстояло погибнуть от бомбы, сброшенной на них героем другой тематической линии. И в это сверхплотное предсмертное время успевают вместиться не только все их жизни, но и многие жизни тех, кто был с ними связан.