Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

При том, что внешнему, не слишком внимательному взгляду может предстать как спутанность сюжетных траекторий, торчание сюжетных нитей в разные стороны (они в самом деле тесно и непредсказуемо друг с другом переплетены, растут друг из друга в непредвиденных точках), – в этом саду расходящихся тропок всё тщательно продумано, выстроено, ничто не случайно (что при таком обилии деталей, кажется практически невозможным. Но Ергович умудряется как-то удерживать равновесие – притом динамическое).

Он показывает жизнь на разных её уровнях сразу – начиная от бытового, предметного, чувственного. И тут он исключительно подробен – хоть этнографическое исследование проводи на этом материале. У него – медленный, внимательный, несколько даже вязкий взгляд, тщательно ощупывающий предметы, отслеживающий мельчайшие движения. Ничто не мелко.

Далее – через уровень психологический и антропологический – он добирается и до мифологического, густо насыщая текст местными верованиями и суевериями, плодами локального воображения. Они сообщают реализму Ерговича то самое магическое измерение, за которые заносчивое сознание обитателей культурных «центров» – того, что мнит себя таковыми – ценит экзотическую литературу окраин. Хотя на самом деле магия здесь гораздо глубже.

Стоит обратить внимание на то, что оба романа, которые мы теперь получили возможность прочитать, имеют отношение к войне, в данном случае – Второй мировой. «Главное» время «Глории…», собирающее в себя, удерживающее в себе множество иных времён – апрель 1945-го, когда исход войны уже фактически предрешён, но она, уходя, ещё успеет забрать с собой множество жертв. В «Вилимовском» она ещё не началась, но её приближение уже разлито в воздухе. «Фактическое» время этого романа занимает несколько июньских дней 1938 года: ровно столько, сколько проведёт на Адриатическом побережье краковский профессор Томаш Мерошевский с безнадёжно больным сыном Давидом, – а самая его сердцевина – вообще несколько минут, нет, даже секунд. В эти секунды решалась судьба футбольного матча Польша – Бразилия, – герои романа слушали его по радио. Этот матч – сыгранный «на второй день чемпионата мира по футболу во Франции, открывшегося 4 июня и, как оказалось, последнего перед Второй мировой войной» – был действием магическим. В нём – это было ясно, кажется, всем участникам и свидетелям событий – решалась судьба не только польской команды, не только её страны: Европы, мира в целом, каждого из присутствовавших в отдельности. В один безумный миг показалось, что всё может обернуться совсем иначе. Польский футболист Эрнест Вилимовски – человек, который на двадцать третьей минуте матча мог развернуть ход событий в пользу поляков, несколько мгновений держал в своих руках судьбу мира. «…то, на что человеческой жизни нужны годы, а истории – века, на футбольном поле произошло за несколько мгновений». Спасение сорвалось. Польша пала первой жертвой войны, и поражение поляков в матче выглядит как предвестие этого падения и всего, что за ним последовало.

Поэтому роман назван именем человека, которого мы даже не видим: на несколько мгновений его имя стало именем судьбы, её формулой.

Конечно, война, человек в катастрофе – органичная, глубоко личная тема Ерговича: переживший югославскую бойню девяностых, он не может не понимать, что корни её – по меньшей мере в Первой мировой войне (это – её продолжение), но вообще-то гораздо глубже и уходят в самую толщу европейской истории, достигая по меньшей мере до турецкого завоевания.

Он затем и пишет о других войнах, чтобы понять ту, единственную, которая сломала и уничтожила множество жизней его современников, после которой его мир навсегда перестал быть прежним. Поэтому одна из ведущих его тем – физиология, антропология, психология катастрофы, её мистика и механика; поэтому именно в катастрофе – или в приближении к ней – человек виден ему особенно ясно: она – как поднесённое к человеку зловещее увеличительное стекло.

Но это ещё не всё. Построение обоих больших повествований вокруг катастрофы – ещё и способ говорить о судьбе, о её тайных и не вполне (если вообще) подвластных и внятных человеку силах. Ергович показывает, как катастрофа ещё и к ним подносит увеличительное стекло: обыкновенно скрытые в толще повседневности, в катастрофические времена эти силы выходят на поверхность и начинают ощущаться буквально физически.

Ергович – не бытописатель, не социолог, не психолог, не антрополог (всё это у него есть – но работает на другие задачи). Он метафизик.

Само название романа «Gloria in Excelsis» (Deo – Богу, разумеется) наводит на мысль о том, что, может быть, всё рассказанное здесь увидено и услышано глазами Бога, Который видит, слышит и сохраняет всё. Это, помимо всего прочего, попытка реконструкции Его точки зрения. – Можно было бы поддаться соблазну сказать, что Ергович – с его подробным вещным видением – кинематографичен, – но это особенный кинематограф: внутренний. Камера, установленная в каждом из его персонажей, повёрнута внутрь.