Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Восприятие Лаптева, думается, может быть (по меньшей мере) двояким. Одна возможность – практически ещё не осуществлённая – это прочтение его текстов литературоведческими глазами, определение его места в поэтической традиции. Судя по тому, что на презентации сборника в начале апреля говорили об этом понимающие люди – поэты, критики и литературоведы, – сейчас с этим местом далеко не всё ясно. Спорили о том, к кому из своих современников он ближе – к Ерёменко, к Парщикову, к Ивану ли Жданову; обозначали в качестве его истоков Хлебникова и Мандельштама (Данила Давыдов), в качестве его соработников и оппонентов – группу «Московское время» и метаметафористов; сравнивали его с Ходасевичем и Цветаевой (он же). Но есть и вторая возможность, состоящая в том, чтобы воспринять его стихи – помимо традиций (то есть – правил обращения со словами и смыслами) и их толкований: пережить их телесно, как явление жизни, как сгущение самого её вещества. Дело здесь, кажется, не (только, может быть, даже не в первую очередь) в правилах и традициях, но в том, на службу чего они поставлены.

А поставлены они на службу очень особенного рода визионерству. Сказала бы – особенной онтологии; но онтология всё-таки, кажется, вещь более умозрительная, – а здесь речь скорее о некотором всеоформляющем чувстве, которое прекрасно может обходиться – да и обходится – без проясняющих его концепций. Оно самодостаточно – и физиологично; оно трудно для своего носителя-проводника и выкручивает ему тело, целиком превращённое в орган речи:

Я, словно червь, на этот рай
беспозвоночный
горячей русской речью осуждён —
за то, что я насиловал её
по подворотням <…>

Лаптевскому зрению свойственна редкостная хищная цельность: что угодно может иметь отношение к чему угодно, чем угодно может обернуться – поскольку всё пронизано общими связями. (Видеть такое – не вполне соразмерно человеку; организм сопротивляется: «Измученное зренье свёртываю в кокон. Мучительная боль. Мучнистая тоска.») Именно поэтому слова, своевольные, выползают у него из обжитых семантических ниш, ищут новых связей, моментально ими обрастают, чтобы выползти из них снова – за всем этим движется и дышит чувство грозного – потому что превосходящего человека и неподвластного ему – единство самой жизни, чувство (беспощадного ко всему в него вовлеченному, раздирающего границы) родства всего в ней.

Океаны в лаптях шагают к гробику
жёсткой птицы.
Мои шерстяные дети и яблочные жёны
поют о верёвочных тронах. Дмитрий —
тростник славы.
И вот сшибаются двое – чёрное
и золотое…

Безусловно, творчество Лаптева вправе ожидать представления в принципиально ином, более крупном формате, чем эта небольшая книжка. Настоящее его понимание, как сказал Данила Давыдов, начнётся не прежде, чем его наследие будет издано полностью; тогда и станет ясно, какое место он занимает в литературной истории ХХ века.

Вольного же читателя, свободного от исследовательских задач, не оставляет чувство, что Лаптев, при всём его трагизме, при свойственном ему постоянном и остром чувстве гибельности, катастрофичности существования («и с перебитым, в извести, хребтом / под чёрным ветром Время волочится…») – по своей демиургической мощи поэт не конца, но начала. Да, его мир страшен, но переполнен жизнетворящими силами. Да, он рушится на многих участках, но перемалывает смерть, переплавляет её в единое вещество бытия. Вообще, в целом, этот мир ещё не создан; и поэт – не столько создатель его, сколько свидетель этого непонятно какой исток имеющего творения, его соучастник – и едва ли не соперник. Может быть, и жертва. Во всяком случае, мир здесь – в первой, кипящей стадии творения, он пробует на прочность, сводит и разводит разные формы, и пока не понятно, и долго ещё не будет понятно, каким он будет.

Во всём разлиты молоко и вера,
И пыльная дорога горяча.

2012

От лица самой жизни [44]

Грант Матевосян. Возвращение: Повести; Рассказы / Перевод с армянского. – М.: Текст, 2012.

Первое, что приходит в голову: «Так теперь уже не пишут». Потому что не чувствуют так. И, скорее всего, дело вообще не в «теперь», – так просто мало кто чувствует и видит.

«Буйволица выбралась из овражка – в тумане хороши были коровы, дали, молчаливое облако, но в стаде не было буйвола. Кровь согревалась в ней, с тихой болью и теплотой проснулись голени, а позвоночник уже приятными волнами покалывало от шеи до хвоста. Она переставила ноги, чтобы пойти и подраться с быком коров, но вдруг почувствовала, что не хочет идти, что злость тает, злости не остаётся в ней.