Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Дальше – во всех остальных текстах – речь идёт уже только о людях. Причём и о тех, что, казалось бы, очень плотно погружены в историю. Таков рассказ о возвращении солдата с войны в сорок пятом году – «Возвращение», тот самый рассказ, который дал название сборнику. Тут множество исторических примет, они тут на каждом шагу: даты, звания, предметы, события – которые могли случиться только тогда, в сорок пятом, которые не отпускают человека, вернувшегося в своё маленькое время и место. «В День Победы, – вспоминает вчерашний солдат Овсеп, – девятого мая, спустя двенадцать часов после сообщения о капитуляции, пулемётная очередь из подвала изрешетила тело ротного командира Соболева. На пару минут ротный остолбенел, потом пришёл в бешенство: собрал все гранаты, какие нашлись в роте, и, хотя пулемёт уже заставили замолчать, собственноручно забросал ими подвал. Он бросал одну, ждал, пока взорвётся, и бросал новую, потом кинул штук десять сразу. Потом приказал взорвать здание, а сам придерживал повисшую на одной коже левую руку и всё отплёвывался. <…> Потом начал ругаться и уже до самого конца, часа два без передышки, матерился. Это была и брань, и отвращение, и плач по тому, что нашёл и тут же потерял. Так плакали только мужчины, умиравшие девятого мая…» Всё это вспоминает герой, вернувшийся в свой старый бедный дом к неверной жене, ночью, один, не в силах ни заснуть, ни заплакать.

Нет, всё равно: в этом возвращении с безошибочно узнаваемой войны есть что-то очень архетипическое – и очень общечеловеческое. Так вернуться из страшного чужого в давно оставленное, родное, хотя и трудное своё мог бы и солдат Древнего Рима. Мог бы каждый из нас.

Матевосян описывает, как встретившие человека предметы (все ведь живые!) возвращают его к самому себе, к собственной жизни, собственному телу и детству – к настоящему, коренному, просто давно забытому существованию:

«На стене висел ковёр с красным оленем, который глядел сердито и встревоженно. Рядом с его мордой, немного в стороне, синими буквами было выткано: «Овсеп Унан. 1939 г.» У ног оленя на ковре была изображена кошка-мать с котятами – семеро котят дружно смотрели на каждого, кто входил в дом. На шкафу стоял накрытый чехлом патефон и самовар, который тоже был в одёжке и напоминал русскую бабу.

Тик-так… тик-так… Это настенные часы. Чугунная гиря в виде еловой шишки невозмутимо тянула цепь вниз, и кошачьи глаза ходили в орбитах: тик-так… тик-так… Овсеп понял, что красного оленя тревожит это тиканье, которое не приближается и не удаляется, и сердится он тоже поэтому. Овсеп засмеялся. «Сиди, милый, хороший, сиди, это не волк, это мышь шуршит», – сказал он оленю. В углу комнаты стояла кровать Овсепа, укрытая знакомым зеленоватым верблюжьим одеялом, на ней подушка – ушки торчком, похожая на присевшую собаку. Овсеп прыжком повалился на кровать, и её пружины, постепенно успокаиваясь, покачали его.» Это тоже всегда.

Чуткая точность и плотность матевосяновских описаний – не только не историческая, но и, пожалуй, даже не психологическая (хотя, как и история, – психология тут есть, – однако, повторяю, не она здесь главное). Это – работа с самим веществом жизни.

Не оставляет чувство, что автор смотрит на всех нас – видя притом очень подробно и очень сочувственно – откуда-то с той стороны и истории, и, тем более, психологии. Оттуда, где крепятся все узелки и социальных, и душевных движений – видимого нам узора её ковра.

То, о чём он пишет – это ткань, к которой они все крепятся, на которой держатся.

К сегодняшнему русскоязычному читателю Грант Матевосян приходит освобождённым от своего позднесоветского контекста, от накопленной в этом контексте слепоты, глухоты и усталости – а накоплено их было, и многие из нас ещё хорошо это помнят, – в избытке. И эта освобождённость от (исходного, навязанного историей) контекста очень важна, потому что внутри него Матевосян читался совсем другими глазами.

Прочитывали в нём, пожалуй, по преимуществу то, что сегодня хочется назвать локальными смыслами. Местную экзотику. Жизнь крестьян в армянской горной деревне – что, казалось бы, может быть локальнее, что может быть экзотичнее для обитателей городов даже в самой Армении? А тем более – за её пределами. В нём видели представителя одной из «союзных республик». В конечном счёте – человека окраин, очень приблизительно, если вообще, известных тем, кто считал себя живущими в «центре». Да, интересных, может быть, даже значительных, но, несомненно, окраин – приложений, необязательных комментариев к «центру». (И, кстати, сам Матевосян – переживший Советский Союз на одиннадцать лет – до самого конца переживал утрату этого контекста как трагедию и катастрофу. «Мы были выброшены из своего времени, – говорил он о конце СССР Ереванскому телевидению за год до смерти, – и оказались вне времени вообще.»)