Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

В книгу вошли стихи из книг: «Фигуры интуиции» – первого, тонкого сборничка Парщикова, выпущенного «Московским рабочим» в 1989-м и оказавшего на читательские умы (ну, во всяком случае, – на юный тогда ум автора этих строк) резко-расковывающее действие; «Cyrillic Light», «Соприкосновение пауз», «Землетрясение в бухте Цэ»; из киноразработки «Подпись» – так и не ставшего фильмом сценария; грандиозная – написанная поверх известного сюжета пушкинской «Полтавы» – поэма «Я жил на поле Полтавской битвы», снискавшая Парщикову в 1986-м премию Андрея Белого. Здесь же опубликованы и «Дирижабли» – писавшийся в 2000-е годы, давший название всей книге цикл (так предпочитал называть эту, сюжетно связанную последовательность текстов сам автор; составители этого сборника называют её «поэмой с относительно автономными частями»). Цикл, оставшийся незаконченным, но важный для автора уже самой своей темой: о воздухоплавании и его ранних средствах – и о том, что эти средства делают с человеком, с его отношениями к миру – он думал много лет; дирижабли – один из сквозных его образов, они всплывают и в более ранних стихотворениях. И, наконец, помещены сюда отдельные стихотворения – «Из несобранного».

Что особенно важно, составительница книги Екатерина Дробязко расположила написанное Парщиковым в нетипичном для прежних изданий хронологическом порядке. Это не было свойственно прижизненным сборникам поэта, которые составлял он сам (подчиняя их организацию иным логикам). Таким образом, Парщиков впервые оказывается представлен читателю в развитии: от ранней подборки «Днепровский август» до одного из предсмертных стихотворений – вопросительной, полной осторожной надежды реплики-прощания с маленьким сыном. И мы теперь имеем возможность проследить траекторию становления парщиковской поэтической оптики. Вообще – пережить опыт его поэзии как целого.

Траектория же её становления оказывается на удивление прямой – и восходящей. На протяжении всей книги – от описания сома в «Днепровском августе» до ветра, дующего в Сан-Ремо на последней странице «Дирижаблей» – мы наблюдаем равномерное нарастание сложности на основаниях, намеченных в самом начале, и расширение поля поэтического зрения, забирание в него всё новых и новых предметов и пространств, всей полноты существования в его чувственных подробностях. Это – опыт живой, постоянно осваиваемой безграничности.

С первой страницы этой книги и до последней читателя не отпускает чувство присутствия при творении мира, в его жаркой мастерской. Нет, не только парщиковского поэтического мира, хотя это – конечно: мира вообще. При соучастии творению, соработничестве в нём (поэт тут – не комментатор, не описатель, а именно со-работник: подтаскивает на строительную площадку слова, как кирпичи, слаживает их друг с другом, проверяет их соединения на прочность). И одновременно – при его, свежесотворённого, всё время творящегося заново, реинвентаризации, при составлении больших реестров возникающих сущностей, приведении их в подвижный, обозримый – и всякий раз вновь разбегающийся – порядок. При анализе этого порядка.

Слова «анализ» и «порядок» – и автоматически ассоциируемая с ними рациональность – не должны тут вводить в заблуждение. Поэтика Парщикова-исследователя (а его поэтическая установка, конечно, – исследовательская) рациональна лишь в очень своеобразном смысле. То есть, да, рациональный, аналитический компонент в ней чрезвычайно силён. Однако рациональность – не на первых ролях, не она – то начало, которое всё определяет. Нежданность, неполная (если вообще) постижимость парщиковских сочленений элементов бытия в пределах одной метафоры («их соединяет едва различимый дугообразный зародыш / идеи падения…») не оставляет сомнений в том, что ведущим у него всегда оставалось чувство таинственности мира, принципиальной его невмещаемости в человеческое разумение. Каждая выхватываемая хищно-аналитическим взглядом деталь, независимо от степени своей важности в пределах целого (впрочем, здесь всё – напряжённо-важно) достойна тут изумления – и неизменно его вызывает. В каждой чувствуется осуществляемым что-то невозможное (так, даже рыба-сом – в начальном, самом, наверное, простом стихотворении книги – предстаёт как «чёрный ход из спальни на Луну»). Поэзия Парщикова в этом смысле экстатична: она постоянно исступает из пределов обыденного восприятия. Она держит восприятие в непрекращающемся напряжении: тому буквально на каждом шагу приходится осваивать новые ситуации – чтобы тут же оставлять их за спиной и идти дальше.

Поэтическую силу Парщикова составляет редкостное сочетание изумления перед тайной мира – с тщательным аналитизмом. И то целое, которое возникает в результате, определяется динамическим, упругим, равновесием этих двух начал, их взаимоборством и влиянием друг на друга – проникновением друг другу под кожу.