Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Сюжетно это повествование в точности укладывается в каноническое русло византийской легенды V века об Алексие, человеке Божием. Единственный, поздний любимый сын римского патриция в ночь собственной свадьбы тайно уходит из дома, бросив невесту и пожилых родителей, скитается по свету, нищенствует, волею случая оказывается в родном Риме, живёт в родительском доме неузнанным, на кухне с рабами, до самого конца. В день его смерти оба действовавших в ту пору императора слышат Божественный глас, который всё открывает.

Эта история рассказана, однако, в совершенно нетипичной для жития форме: голосами самих её участников – в диалогах. То есть – не показана извне, а пережита изнутри, в её внутреннем рельефе. Это внутренняя история.

Тем не менее, повествование нисколько не психологично. Хотя автор и настаивает на том, что целью его была не историческая реконструкция и что у него именно поэтому много намеренно неустраняемых «исторических ошибок, противоречий и анахронизмов», в одном он совершенно точен: перед нами – люди допсихологической эпохи. Но дело не только в этом – не главным образом в этом.

Дело в том, что есть реальность глубже, первее, таинственнее психологической: реальность духовная. К ней-то и приблизился автор настолько, насколько она позволяет это вообще.

«Постичь и осознать жизненные мотивы этого святого юродивого, – ориентирует читателя аннотация, – тщетно пытались многие мыслители.» Теперь, значит, нам явлена «новая попытка» «постичь и осознать»?

А вот и нет. Ни о каком постижении речи тут не идёт принципиально. Скорее, происходит нечто, почти не свойственное прозе, куда больше знакомое поэзии: замирание перед тайной.

Ярин предупреждает об этом читателя с самого начала. «Я, разумеется, тоже не могу его понять, – говорит он о своём герое, – но надеюсь, что хотя бы отчасти приблизился к осознанию этого своего непонимания. Ведь, если вдуматься, в центре каждого литературного произведения, как в центре Земли, находится ядро непонимания, сверху покрытое расплавленной магмой сомнений, и уже потом – не такой уж твёрдой корой понимания.»

И, разумеется, не только литературного произведения. В центре всего вообще.

Это-то твёрдое центральное, невидимое ядро всего вообще прилежно огибают, не задевая его, даже не очень к нему приближаясь, повествовательные линии книги. Огибают, попутно сообщая много существенного, – самоценно-существенного, но такого, что, не случись рассказанной здесь истории, может быть, не попало бы в наше поле зрения: о ценности потери, о красноречивости отсутствия, о смерти, о невозвратимом, – и, уж конечно, о неукладываемости мира в человеческие мерки.

Диалоги, из которых книга сплошь состоит, отсылают куда чаще к Платону, чем к театру Нового времени (хотя иногда и к нему). Говорящие здесь – большею частью не характеры, не социальные типы. Они и вообще не люди, а духовные сущности, и действуют не во времени, но в вечности (именно поэтому «исторические ошибки» и «анахронизмы» не имеют ни малейшего значения).

Главное же свойство героя, вокруг которого как будто строится вся эта история, важнейшая его задача – отсутствие. Создаваемое отсутствием пространство и напряжение, которое он продолжает сохранять – и даже делает ещё более острым – живя в родном доме как будто неузнанным. (На то, что не так уж он и не узнан – просто принят в качестве неузнанного, нужен именно в этом статусе – прямо указывает диалог вернувшегося Алексея с отцом. «Ты как две капли воды похож на моего сына». – «Если так, почему ты не признаешь сына во мне?» – «Я этого не хочу.» Ну да, конечно, ведь оплакивали и ждали того, кто исчез – а не того, кто вернулся.)

На презентации книги автор всячески отказывался от того, что книга религиозная (как и от причисления себя к верующим). Действительно, книга совсем не об этом: никакие религиозные – то есть, позитивные, что бы то ни было утверждающие, проясняющие – ответы тут и не предлагаются (хотя читатель, конечно, волен предложить себе их сам, но то уже другая история). Ни морали, ни правил, которыми всякая религия человека всё-таки так или иначе наделяет. Она – о принципиальной таинственности мира.

Так что, пожалуй, пересекая зыбкие границы, отделяющие её от поэзии, драматургии, философии, музыки, эта проза успешно покушается и на ещё одни границы: между словесными искусствами и духовной практикой. Бессловесной.

В послесловии к книге Олег Юрьев – выражая, кажется, позицию, характерную для Нового времени – пишет, что непонимание у Ярина «оказывается ещё одним методом познания» и даже формой свободы: «Отказываться понимать, – утверждает он, – есть освобождение от манипуляции извне. Мир ловил меня, но не поймал – мало кто может сказать это про себя вместе со Сковородой. Житийный Алексий не смог бы, это было бы для него слишком… заносчиво, что ли».