Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Различны они, конечно, не в первую очередь тем, что произошли, действительно, в разное время: если семья Ильмы скиталась по послевоенной Европе, то Яноухи покинули Прагу в 1973-м (отец Катерины, знаменитый чешский диссидент, уехал из страны из-за преследований со стороны властей – вначале в Данию, а потом в Швецию, где они и остались). А вот то, что одну девочку увезли из родной Чехословакии совсем маленькой, не успевшей ничего толком запомнить, а другую – девятилетней, – уже существенно.

Девятилетняя оставляла за собой тщательно устроенную жизнь, человеческие связи, дружбу, любовь, систему ценностей, ожиданий, тонко настраивающих личность привычек. Всё это предстояло как минимум подвергнуть основательному пересмотру. В пределе – полному отвержению.

В общем-то чешская жизнь – если верить её взрослым воспоминаниям – Кате не так уж и нравилась. Не слишком уютно жилось на некрасивой Прубежной улице, раздражала нелепая пани Каменная, сидевшая с ней, когда родителей не бывало дома, ещё того хуже – идеологическая обработка в школе. Но дело было не в этом: всё это, включая нелепое, скучное, постылое, – было своим. И, по существу, понятным. Не любить всё это можно было на правах своего.

После отъезда ведущей темой её жизни – уже навсегда – станет понимание того, что «наша прежняя жизнь больше не существует». И страх перед разлуками.

К слову сказать, расставание с освоенным в жизни Кати – как и в жизни Ильмы – повторилось не раз: Данию всего год спустя после приезда, – девочка только-только начала чувствовать себя там уверенно – ведь тоже пришлось оставить. О новом отъезде она говорит так:

«В первый раз – это шок.

Во второй раз человек уже к этому привыкает.

В третий раз человеку, может быть, это даже нравится?

Меня охватило безразличие. Я сдалась. Всё ясно. Снова запакуем всё в ящики. Надо паковать».

Нет, до безразличия этой девочке было ещё очень далеко – собственно, до него она так и не добралась. На всём протяжении повествования она останется остро чувствующей – и пристрастной. И уж точно никогда не сдастся.

Но этими множественными расставаниями каждая из наших героинь распорядится по-разному.

Главная разница здесь в том, что история Ильмы – это рассказ о становлении особенного, штучного стиля существования: непринадлежности (принципиально неполной принадлежности) как особенной позиции. История Кати – о первотравме (утраты своего) и её последовательных преодолениях. О завоевании себе места в иной культуре – новой принадлежности; о страстной и упрямой потребности в ней. О выращивании новой себя – совсем другой. По чужим моделям, честно и старательно принятым за образец.

И – кстати, как и в случае категорического отказа четырёхлетней Кати от русского языка – это всякий раз оказывается связанным с ненавистью к части себя, к себе прежней. С ненавистью, тем особенно болезненной, что отвергается дорогое, вросшее глубоко в естество. Даже при том, что вспоминается оно часто без всякой симпатии – а всё равно дорогое!

На протяжении книги нам не раз рассказывается о том, как маленькая Катя, оказавшись сперва в Дании, а потом – в куда менее симпатичной ей Швеции, одновременно тоскует по своей оставленной Чехии – и упрямо борется с чешским в себе. «День за днём уничтожать своё чешское я». Ей ненавистно быть чужой в своём новом окружении. Она очень старается стать настоящей правильной – сначала датчанкой, потом шведкой, – как все нормальные люди. «…я научилась превозмогать свои чувства, чтобы стать настоящей, неподдельной шведкой», как напишет она, когда ей будет уже тридцать три года. И при этом что ни вспомнится из прежней жизни – всё дорого, вплоть до запаха жареного лука в пыльном дворе серой и унылой – по собственным воспоминаниям автора – родной Прубежной улицы. И двенадцатилетняя Катя отдаёт себе ясный отчёт в происходящем: «Я предаю свою прежнюю жизнь».

В этом смысле честная, категоричная, с сильной склонностью спрямлять и упрощать (иной раз и грубо!), но, важно повторить, – очень-очень, до беспощадности честная книга Яноух даже интереснее психологически, чем тонкий, поэтичный, внимательный, благодарный и отстранённый рассказ Ракузы о собственном опыте. Читатель и сам удивляется, тем более, что видение мира в целом у Яноух довольно-таки чёрно-белое и, честно сказать, не слишком глубокое. Как это возможно – одновременно замечать и высказывать настолько сложные вещи о человеческой душе – и так до наивного, а то и до несправедливого упрощённо видеть человеческое сообщество и его ценности? Я не знаю.