Поиск исторического Иисуса. От Реймаруса до наших дней

В отличие от Сандерса, Мейер утверждает, что у исторического Иисуса были разногласия с фарисеями и Его нельзя считать типичным представителем религиозного мейнстрима Израиля[521]. Свидетельства о спорах между фарисеями и Иисусом по некоторым вопросам (например, о разводе) Мейер считает аутентичными. Однако главным отличием Иисуса от фарисеев было то (и здесь Мейер соглашается с Вермешем), что для толкования, а иногда и изменения устоявшихся верований и практик Иисус использовал не традиционные методы, но «Свою возможность напрямую и интуитивно знать волю Бога»[522]. Мейер, однако, утверждает, что полностью реконструировать систему учения Иисуса о морали, обрядах и прочих аспектах жизни человека (то, что называют иудейским термином «галаха») невозможно. Помимо нескольких повествований и речений, в Евангелиях не содержится более подробной информации. Как пишет Мейер:

В сравнении с материалом о проповеди Царства, исцелениях и наставлениях об ученичестве, аутентичная информация о галахических установлениях (legal material) весьма фрагментарна и разрознена. Лично я считаю, что за Свои два или три года проповеди Иисус намного более подробно объяснял эти вопросы в беседах с последователями и спорах с оппонентами[523].

В отличие от большинства исследователей (как консервативных – Иеремиаса и Додда, так и либеральных – участников «Семинара по Иисусу»), Мейер не утверждает, что большинство притчей можно с уверенностью отнести к аутентичному материалу. Поскольку Мейер во многом опирается на критерий множественности свидетельств, он доказывает, что лишь четыре притчи могут однозначно претендовать на аутентичность[524]: притча о семени (Мк 4: 30–32, Мф 13: 31–32, Лк 13: 18–19), о злых виноградарях (Мк 12: 1–11, Мф 21: 33–43, Лк 20: 9–18), о брачном пире (Мф 22: 2–14, Лк 14: 16–24, Фома 64), о талантах (Мф 25: 14–30, Лк 19: 11–27).

Мейер уделяет особое внимание повествованиям о чудесах Иисуса, поскольку критический анализ евангельского материала однозначно свидетельствует, что чудеса (исцеления, экзорцизмы и т. д.) играли важную роль в проповеди Самого Иисуса, а многие современники воспринимали Его именно как чудотворца. Мейер не соглашается с Кроссаном, который утверждает, что, во-первых, большинство повествований о чудесах являются богословскими экстраполяциями раннехристианских авторов, во-вторых, немногие достоверные рассказы об исцелениях Иисуса следует воспринимать как символические акты, отражающие некие социальные реалии. Мейер указывает, что сам по себе вопрос о действительности чудес выходит за рамки компетенции историка, это вопрос философский и теологический. Воздерживаясь в своих работах от априорного признания (как традиционные церковные авторы) или отвержения (как, например, Бультман) исторической достоверности рассказов о чудесах Иисуса, Мейер пытается проанализировать эти повествования в социальном и религиозном контексте Палестины I века. В ходе этого анализа Мейер приходит к выводу, что чудотворения Иисуса не были похожи на практику «магов», как это доказывают Смит и Кроссан. Нельзя и однозначно провести параллели между Иисусом и чудотворцами-харизматиками Хони «начертателем кругов» и Ханиной бен Досой, как это делает Вермеш. Мейер приходит к выводу, что практика «чудотворений» Иисуса, как она отражена в Евангелиях, скорее напоминает деятельность пророка Илии.

В отличие от большинства исследователей, Мейер не считает, что причиной ареста и казни Иисуса был инцидент в Иерусалимском храме. Он доказывает, что еще до этого момента Иисус вызывал неприязнь у Своих современников, которая в некоторых случаях переходила в ненависть и открытый конфликт. Проповедь о грядущем Царстве, наличие многочисленных последователей, общение с социальными изгоями, несогласие с фарисейской трактовкой Закона делали проповедь Иисуса «вызывающей серьезное беспокойство»[525] (disturbing enough), вкупе с тем, что как минимум некоторые последователи Иисуса считали Его Мессией; приход Иисуса с учениками в Иерусалим на праздник Пасхи повлек за собой трагические последствия.