Поиски путей

Зато волосы у него длинные и роскошные, заплетены в четыре косы с серебряными зажимами вполне ювелирной работы на концах, перехвачены тонким серебряным обручем на лбу. И обруч — штучное украшение, не холопское: по северным меркам, слуга выглядит шикарнее собственных господ.

А вот лицо у Сони изуродовано. Видимо, клейма рабов — это не художественная вольность рассказчиков, а жестокая правда. А может быть, эта сложная татуировка — жутко выглядящий чёрно-синий орнамент на смуглой коже — считается украшением, а не уродством? Спирали и стрелки орнамента начинаются на лбу, под топазом диадемы, спускаются по переносице, переходят на щёки. Верхние веки отчёркнуты длинными линиями, на подбородке — последняя стрелочка, остриём к губам… Однако, южане татуируют не только женщин? Но — трофеи? Или как?

Возраст за сеткой татуировки определить тяжело, как за вуалью. Заживающая ссадина на скуле Сони нарушает узор справа… эге… Жизнь у него, однако, не малиновый сироп.

И слушая приказ, Соня не смотрит на Эткуру — ресницы опущены, руки сложены на груди — моя невольная ассоциация: «слушаю и повинуюсь». Дослушав, кланяется, бесшумно выходит, пятясь до двери — не поворачиваясь спиной.

— Эткуру, — спрашиваю я, — а Соня — бестелесный?

— Бестелесный, так, — благодушно и небрежно отвечает посол. — И безмозглый. Надоел.

— Как-то он не похож на остальных бестелесных, — говорю я. — Они обычно плотнее, грубее… и лица другие.

— Смотря когда обрезать, — поясняет Эткуру безразлично и непринуждённо, как о животном. — Если в Поре, то будет — как Когу. А если раньше — как Соня. Игрушка.

Лянчинская игрушка. Ага. Теперь понятно, почему с точки зрения северян это — чудовищное оскорбление, даже если сказали в шутку. Нельзя в Кши-На шутить такими вещами.

— Он — раб для спальни? — спрашиваю я, внутренне напрягаясь. Не знаю, как Эткуру отреагирует — северянин мог бы взбеситься из-за одного предположения. Впрочем, принц спокоен, как слон.

— Он — раб для всего. Для спальни — хуже всего, — в тоне мне чудится тень досады. — В этой спальне — я сплю, так. Рабыни Прайда — дома, а здесь — что здесь! Гуо здесь. Лев запретил брать северянок — Барс взбесится. Плебеи-девственники ведут себя, как братья. Невежество.

— «Как братья» в смысле «как львята»?

— Так. Наглые. Грязно.

— У тебя дома остались прекрасные женщины, да, Эткуру?

Принц дёргает плечом:

— Не такие, как гуо. Анну — солдат, у него были прекрасные. В песках. В чужих городах. Э-ээ, как это? Женщины пока. Женщины до. Не совсем. У меня — простые. Но мои и совсем.

Эткуру говорит на языке Кши-На сплошными ребусами, и я решаюсь.

— Эткуру, — говорю я, переходя на лянчинский, — давай разговаривать по-вашему?

Принц хохочет, как мальчишка:

— Хей-я! Ник, ты фыркаешь, как уставшая лошадь! Очень смешно.

Я смеюсь вместе с ним — у меня было маловато языковой практики.

— Это пока, Львёнок! Я обязательно научусь — слушая тебя.

— Да? Хорошо.

В комнату входит Соня. У него в руках широкая плетёная корзина — в таких северяне хранят постельное бельё и некрашеный шёлк, но слуга принца использует её вместо подноса. В корзине — бурдюк, чашки из матового стекла и завернутый во влажную ткань брусок чего-то.

— Смотри, — торжественно сообщает Эткуру, — это вино из Чанграна, это сыр из Чанграна. Это — такой сыр, какой здешним язычникам и не снился.

Соня наливает в чашки золотисто-зеленоватое вино. Эткуру подмигивает мне и пьёт — я пью вместе с ним. Ну да — северяне такого не делают. У северян в ходу сливовое вино, сладкое и крепкое — его легко выпить слишком много и понять это, когда уже нажрёшься до остекленения — или напиток из зёрен ся-и, напоминающий виски и используемый почти исключительно в медицинских целях. Северяне в принципе пьют редко — настоящих алкоголиков я ещё не видел. Лянчинцы привезли гурманскую вещь — сухое вино тонкого вкуса из каких-то неведомых местных плодов; похоже, они кое-что в виноделии понимают.

— Эткуру, это прекрасно, — говорю я искренне. — Почти как у нас дома.

Принц победительно смеётся.

— Конечно! У нас всё хорошо, Ник. Наши земли — лучше, наша вера — лучше, наши люди — лучше… Что ты тут делаешь до сих пор — в этой холодной скучной стране? Почему не подался на юг?

Я отламываю кусочек сыра. Похоже, пожалуй, на брынзу, но нежнее и не так солоно.

— Расскажи мне о Чангране, Львёнок, — говорю я. — Мне очень хочется послушать о твоей прекрасной земле.

Эткуру пьёт, мечтательно улыбается.

— Дворец Льва из Львов, Владыки Огня, Ветра и Воды, Государя Вселенной, Повелителя Судеб — не то, что этот барак, Ник. Ты представь: даже пол выложен плитками самоцветов, а стены — в драгоценной резьбе, или в мозаике, или в коврах. Розы заглядывают в окна, птицы поют, тепло всегда… лучшая псарня в Белых Песках, лучшие конюшни. Ты бы видел лошадей! Нашим лошадям холодно здесь — вот эти, что привезли нас сюда — так, вьючная порода, для караванов — а скаковые лошади! Это порыв ветра, покрытый золотым атласом, понимаешь? — и отхлёбывает вина. — И поле для скачек гладкое, как стол. Необрезанные жеребцы по нему не скачут — летят…

— Любишь лошадей, Львёнок?