Пойте, неупокоенные, пойте

Он опускает подбородок на руки и тяжело дышит, будто только что долго бежал. Я перекладываю Кайлу себе на колени, и от нее становится очень жарко. Мне приходится отвести взгляд от мальчика, скрючившегося на полу машины, поэтому я смотрю в окно на высокие деревья, мелькающие мимо, и думаю о пистолете. Хотя мне он напоминал лишь о холоде, думаю, на ощупь он был бы горячим. Настолько горячим, что выжег бы отпечатки моих пальцев.

После одного из таких долгих перегонов, после как минимум двух часов одних лишь деревьев вокруг, мы наконец наталкиваемся на заправку, и Майкл сворачивает к ней. Мальчик все время сидит тихо, я пою Кайле, а Мисти играет во что-то на телефоне, так что все поднимают голову, когда мы въезжаем на парковку. Солнце печет во всю полуденную силу. Леони все еще сгорблена на переднем сиденье, но больше не стонет. Она такая же тихая, как и мальчик, но не такая неподвижная. Она скрестила руки на груди и трет ими живот, бока и спину, словно изображая поцелуй с партнером, пальцы впиваются в ребра. И примерно каждые пять секунд ее голова резко откидывается, как будто кто-то ударил ее по лицу баскетбольным мячом, таким же, каким меня ударили, когда мне было семь, в парке. Мой кузен Рэтт бросил мне мяч и слишком поздно крикнул: Лови! Я не обращал внимания на него, да и на игру в целом: я смотрел на трибуны, где сидели Леони с Майклом, плотно прижавшись друг к другу на морозном воздухе; укутанные в куртки, они были похожи на кур на насесте. Я развернулся ровно в тот момент, когда мяч стукнулся мне по носу и рту, да так сильно, что перед глазами побелело, а на мяче осталась моя слюна. Все засмеялись, и мне это показалось смешным и ужасным одновременно.

Майкл порылся в сумочке Леони, достал десять долларовых купюр и помахал ими.

– Мне нужно, чтобы ты купил две вещи: молоко и уголь.

– Кайла спит.

– Твоей маме плохо. Это ей для желудка.

Я вспоминаю серую воду, черную похлебку из листьев, которую она сварила для Кайлы.

– Она давала Кайле что-то, что варила сама. Чтобы ей стало лучше. У нее больше не осталось?

Интересно, помогло бы то лекарство, которое она приготовила, сейчас самой Леони? Помогло бы сделать так, чтобы она вытошнила весь яд из своего тела?

– Она все дала Кайле, – говорит Мисти.

– А зачем уголь?

– Джоджо, ты всегда так много болтаешь, когда тебя просят что-то сделать?

Он мог бы ударить меня прямо сейчас. В основном это делала Леони, но я знаю, что Майкл тоже мог. Правда, он никогда не бил меня кулаком. Всегда открытой ладонью, но его рука была как лопата, когда он бил меня по узкой линии моего плеча, по костлявой груди, по руке, где слишком мало мышц, чтобы смягчить удар.

– Кайла спит, – говорю я снова, пытаясь сказать это твердо, но выходит мягко, как бормотание – совсем не так, как я хотел бы. Майкл не слышит в моих словах: Ты нам не нужен. Он слышит: Я слабый.

– Так положи ее на детское сиденье.

– Она проснется, – возражаю я.

Кайла спит крепко. К тому же ей сейчас плохо, так что, наверное, она не проснется. Но я не хочу ее отпускать. Не хочу оставлять ее с Ричи, сидящим у ее ног, ее пальцы у его головы, ее маленькие ножки свисают у самого его рта. Что, если она увидит его?

– Да твою мать, пойду сама заберу, – говорит Мисти и открывает дверь машины.

– Нет, – говорит Майкл, – Джоджо, вытаскивай свою гребаную задницу из машины, иди внутрь и купи то, что я тебе сказал. Сейчас же.

– Он сейчас ударит тебя. По лицу, – говорит Ричи, но не поднимает при этом глаз, не поднимает головы – все еще держит голову опущенной. – Я к ней не прикоснусь.

– Кайла, – говорю я.

Майкл бросает в меня деньгами; его рука превращается в острый клинок. Другой рукой он держит Леони за плечо, удерживая ее в вертикальном положении.

– Она слишком мала, она мне не поможет, – говорит Ричи. – Мне нужен ты.

– Хорошо, я схожу, – говорю я.

Майкл не оборачивается. Он смотрит, как я укладываю Кайлу на ее сиденье, как я пытаюсь поправить ей голову, чтобы та не свисала вперед, чтобы ее маленький подбородок не впивался ей в грудь, смотрит, как я краем глаза гляжу на Ричи, лежащего на полу, который помахивает в ответ рукой, но не поднимает голову.

– Я никуда не денусь, – говорит он.

Внутри магазина прохладно, а воздух снаружи такой жаркий и влажный, что все окна запотели. Изнутри я не вижу машины Леони – только размазанное серое пятно на стекле. У мужчины за прилавком большая коричневая кудрявая борода, волосы растут во все стороны, но сам он тощий и желтый – даже волосы, которые он зачесал поверх головы, чтобы скрыть лысину, желтые. И это работает, потому что кожа на его голове такая же желтая, как и на остальном теле, и мне трудно определить, где заканчивается кожа и начинаются волосы.

– Все? – уточняет он, когда я ставлю кварту молока и маленькие брикеты угля на прилавок.