Пойте, неупокоенные, пойте

Вот такой вот он, мир. Дарит тебе куст ежевики, полузабытое воспоминание и ребенка, который не может ничего удержать в желудке. Я опускаюсь на колени у обочины дороги, хватаюсь за колючие стебли как можно ближе к земле и тяну. Лоза колет мне руки, рвет кожу, пуская мне кровь маленькими смазанными точками. Мои ладони горят. В этом мире, – сказала мама, когда у меня начались первые месячные в двенадцать, – живые становятся дураками, а мертвые – святыми. Этот мир мучает людей. Хотя слова были жестокими, я видела в ее лице надежду, с которой она их произнесла. Она думала, что если даст мне как можно больше знаний о растениях, если даст мне карту мира, такого, каким она сама его знала, мира, упорядоченного в соответствии с божественным замыслом, в котором во всем есть душа, я смогу покорить его. Но я терпеть ее не могла в юности из-за ее уроков и этой нелепой надежды. А потом – за то, что она продолжала упрямо верить в доброту мира, который проклял ее раком, скрутил ее, словно старую сухую тряпку, и бросил разлагаться.

Я опускаюсь на колени и опираюсь на пятки. День вокруг пульсирует, как наполненная кровью вена. Протираю глаза, размазывая грязь по лицу, и ослепляю себя.

Глава 5 Джоджо

Кайле нужно есть. Я понимаю это по тому, как она продолжает плакать, по тому, как она крутится и откидывает голову назад, выгибаясь на своем сиденье, когда мы снова выезжаем на дорогу. И кричит. Я знаю, что у нее что-то не так с желудком. Он не перестает ее мучить. Ей нужно что-то положить в него, поэтому я беру ее и сажаю на свои колени, думая, что это может помочь ей почувствовать себя лучше, но это не помогает. Она лишь кричит немного тише, ее вопли становятся менее пронзительными и режущими. Острое лезвие боли чуть тупится. Она все равно стучит головой о мою грудь, и ее череп при ударах кажется хрупким в сравнении с моими костями, в том месте, где сходятся мои ребра; ее череп, кажется, разбить не труднее, чем керамическую миску. Леони закончила и положила свои растения на подлокотник между собой и Мисти, и с каждой минутой, с каждой милей листья ежевики вянут все сильнее, корни все больше истончаются, с них комьями сыплется грязь.

Кайла рычит и плачет. Я не хочу, чтобы Леони давала ей это снадобье. Я знаю – ей кажется, что так будет лучше, но она не Ма. И не Па. Она еще ни разу никого не исцелила и ничего не вырастила в своей жизни, и она не знает, как надо.

Когда мне было шесть лет, она купила мне бойцовую рыбку после того, как я некоторое время каждый день рассказывал ей одну и ту же историю об аквариумах, которые стояли у нас в классе, о живших в них бойцовских рыбках красного, фиолетового, синего и зеленого цветов, о том, как они лениво плавали, то сверкая, то тускнея. В воскресенье она принесла домой такую после того, как отсутствовала все выходные. Я не видел ее с пятницы, с тех пор как она сказала Ма, что собирается в магазин купить молока и сахара, но так и не вернулась. Когда она все же пришла домой, ее кожа была сухой и шелушилась у уголков рта, волосы торчали пушистым ореолом, и от нее пахло мокрым сеном. Рыбка была зеленой, цвета сосновой хвои, а на хвосте у нее были полосы грязнокрасного цвета. Я назвал ее Бабби Бабблз, за то, что она весь день пускала пузырьки, и, наклоняясь над ее аквариумом, я слышал, как она хрустела кормом для рыб, который Леони принесла домой в маленьком пакете. Я представлял себе, как однажды смогу наклониться над аквариумом и вместо треска всплывавших на поверхность пузырьков услышу слова: Большое лицо. Свет. Любовь. Но когда шедший в комплекте запас корма кончился и я попросил Леони купить еще, она сказала, что купит, а потом забыла, и забывала снова и снова, пока однажды не сказала просто: Дай ей каких-нибудь сухарей, и все. Я подумал, что сухари ей вряд ли понравятся, поэтому продолжал доставать Леони на эту тему, а Бабби тем временем становилась все худее и худее, а ее пузырьки становились все меньше и меньше, пока однажды я не вошел на кухню и не увидел ее лежащей на поверхности воды, с похожим на жир слизистым налетом на белых глазах, уже не пускающим говорящие пузырьки.

Леони может только убивать.

Деревья вокруг машины редеют и меняются, стволы все короче, а кроны все гуще и зеленее; листья уже не темные и острые, как у сосны, а полные, почти создающие эффект марева. Они стоят тонкими рядами между полями грязно-зеленого цвета, полными низких колючих растений. Небо темнеет. Леса и поля вокруг нас становятся черными. Я прикладываю рот к уху Кайлы и рассказываю ей историю.

– Видишь те деревья, вон там?

Она стонет.

– Если поискать на земле под этими деревьями, можно найти нору.

Еще стон.

– В этих норах живут кролики. И среди них – маленькая крольчиха, самая маленькая из всех, что только бывают. У нее коричневый мех и белые маленькие зубки, похожие на подушечки жвачки.

Стоны на секунду стихают.

– Ее зовут Кайла, как и тебя. Знаешь, что она делает?