Пока дышу...

Когда Федор Григорьевич отошел от стола, ему сразу стало холодно — он был весь в поту. Он вышел на крыльцо и, не отвечая на расспросы, отворачиваясь от людей, чтобы не показать, как он устал, скрылся за домом. Он знал, что это не конец борьбы, а только начало, и думал об этом, прислонясь к деревянному столбику и подставив ветру мокрый лоб. И курил какую-то гадость — в поселке давно не было хороших папирос, — не чувствуя вкуса дыма.

Красное солнце садилось в мутную степь, и группа одиноких деревьев на горизонте казалась черной.

В эти дни ему необходима была помощь! Не в чем-то конкретном, действенном, нет. Все равно нельзя было сделать ничего, кроме того, что он уже сделал. Но все время мучила мысль: может быть, другой, более зрелый, сделал бы лучше?..

Шли дни, как эпохи, как долгие, с трудом проворачиваемые пласты времени. Пятый… седьмой… восьмой… Но это не обыкновенные часы текли, а перемежались борьба, меры, борьба, тревога, меры, радость, борьба…

Помнится, на девятый день мальчика снова начали кормить грудью, и он прибавил триста граммов, а на одиннадцатый день — полкило.

Через три недели они были дома — мать и сын.

Сейчас Федор Григорьевич смотрел на Макарову и уже не видел ни огрубившего ее загара, ни слез, портящих и без того одутловатое лицо. Он видел ее тогдашнюю — счастливую, со спасенным ребенком на руках. И видел глаза, какими она смотрела на него, покидая больницу. Такие взгляды врач должен беречь в памяти, чтобы обращаться к их живительной силе в трудные минуты. А он забыл и, наверное, не вспомнил бы, не выпади ему случай вновь попасть сюда и, что самое удивительное, вновь увидеть эту женщину.

Было во всем этом что-то странно фатальное.

Федор Григорьевич мягко отстранил от себя женщину.

— Ну ладно! Попытаемся и на этот раз справиться, — чуть нетерпеливо сказал он и взглянул на часы.

— Вы мне потом скажете всю правду? Пожалуйста! — заглядывая ему в глаза, просила Макарова.

— Скажу, скажу! — ответил Горохов. — Все, пока мне пора, да-да! Непременно! Конечно! — уже не вслушиваясь в ее просьбы, невпопад говорил Горохов. Мысли его были заняты только мальчиком, которого сейчас готовили в той же операционной.

Мальчик был тот же, но Горохов стал другим — не тем молодым хирургом, которому столь тяжело тогда далась решительность. За эти годы он многих спас, но кое-кого и не сумел спасти. Но, главное, он верил в свои руки, в то, что, если операция сделана хорошо, не может и не должно быть неожиданных пропастей.

Когда мальчика забинтовали и санитарка замешкалась (теперь Горохов был для них уже приезжей звездой, из клиники. Ассистент самого Кулагина! Теперь они все его немного стеснялись), Федор Григорьевич сам подхватил Сережу на руки, чтобы перенести на кровать.

— Эге! — сказал он. — Молодой человек, а ты, оказывается, тяжеленький! Чем это тебя мама кормит?

Мальчик, притихший от счастливого сознания, что операция и боль, которой он так боялся, уже позади, доверчиво прижался к гороховскому плечу. Он даже пытался улыбнуться.

Горохов чуть покачал его на вытянутых руках.

— Обожаю ребятишек! — сказал он идущей рядом санитарке. — Вот женюсь и целый детский сад заведу. Пускай орут — мне это даже нравится.

— Как у Чарли Чаплина, — сказала санитарка, обнаруживая тем самым свое знакомство с последним номером «Недели».

— Нет, мы его обгоним, вашего Чаплина, — сказал Горохов и засмеялся.

Ему предложили отдохнуть, погулять, переночевать, и он с охотой согласился. Он чувствовал себя сейчас счастливым и очень удачливым.

Перед ужином он пошел побродить и пошел почему-то не по улицам, как думал сначала, а задворками и, перейдя неглубокий овражек, оказался в поле.

Все та же белая от сухой пыли дорога, изгибаясь, сворачивала к животноводческой ферме и, сочно-зеленое, тянулось клеверное поле, а за ним зеленели хлеба. Раньше за полями чередою стояли кустики. Горохову тогда казалось, что они окружают поле, как аккуратный штакетничек. Он поискал, поискал их взглядом, но не нашел и не сразу догадался, что вместо кустиков стояли теперь молодые раскидистые деревья с круглыми кронами, — ведь прошло без малого шесть лет! Земля изменила свой облик.

Как хорошо, что ему выпала эта командировка! Как чудесно, что судьба дала ему возможность прикоснуться к прошлому, вновь пережить начало собственного пути, такого трудного и в чем-то все же счастливого. Если уже тогда он решался, когда был совершенно один, когда рядом с ним и в нем самом не было ни крупицы опыта, то сейчас… Впрочем, может быть, именно с опытом и приходит к человеку осмотрительность, подчас излишняя, а подчас даже трусливая? Как это говорит Сергей Сергеевич? Зрелость хирурга не в том, чтоб сделать операцию, а в том, чтобы знать, от какой операции следует отказаться.

В этих словах много правды, но есть и неправда. А где не вся правда, там таится ложь. Эти слова дают простор трусости.