Пока дышу...

Петр Петрович сделал вид, что это его рассмешило.

— Любопытно! — улыбнулся он. — Сами чай попивают, колбаской закусывают, а меня не приглашают! Катенька, — обратился он к жене, — скажи, пожалуйста, куда подевался мои галстук с красной искринкой? А ты опять брал мой «Шипр»? — спросил он сына. И, не дожидаясь ответа ни на один вопрос, заключил: — Надоело лежать. Хочу пойти прогуляться.

Реакция на его появление в кухне была неожиданной и пугающей. После короткой паузы сын ринулся за табуреткой и освободил отцу его постоянное место за столом. Жена, бледная, ошеломленная, с вымученной улыбкой воскликнула:

— Петенька! Кто тебе разрешил вставать?

— Я сам себе!

— У тебя может голова закружиться. Пойдем, милый, я тебя уложу.

Тарасов покачал головой.

— Нет, дорогая моя, баста! Кончилось мое валяние, сыт по горло.

Пожалуй, самым тяжелым в то утро было даже не непомерное физическое напряжение, не страх, что у него не хватит сил, что он упадет. Самым тяжелым было выражение лица жены, а затем та искусственная приподнятость, которую он безошибочно разгадал. Катя словно помолодела, ожили ее глаза, голос стал певучим, звонким, и этим ненатуральным голосом она настойчиво отсылала его в постель, но, кажется, одновременно и радовалась, что он не подчиняется. В то утро ему показалось, что к жене вернулась надежда. Но, значит, вчера и надежды не было? А ведь она говорила ему всякую успокоительную чушь, строила планы какой-то там совместной поездки в Прибалтику. Нет, никто не говорит ему правды, никому нельзя верить. Он — один. Каждый умирает в одиночку…

Но Петр Петрович не хотел умирать. Он знал, что и близкие его этого не хотят, ведь у них дружная семья, все по-настоящему любят друг друга. Взять хоть Костю. Ведь ему, шестнадцатилетнему здоровяку, просто невыносимо думать, что отец лежит целыми днями один со своими страшными мыслями, а сам он живет как ни в чем не бывало и будет жить. И он отовсюду бежал домой, спешил к отцу, отказываясь от всяких приглашений в кино, к товарищам, за город… Он, кажется, готов был поделиться с отцом своей жизнью, и в этом Петр Петрович даже не сомневался.

А Катя? Петр Петрович не знал, что уже несколько раз она просила взять у нее почку для пересадки мужу. Она не понимала, что это невозможно и бессмысленно, не понимала до тех пор, пока бестактный врач не оказал ей: «У старых вообще не берут». Можно было подумать, что у молодых почки берут навалом, на вес, и запросто пересаживают от здорового к больному.

После завтрака Света все же уговорила Петра Петровича полежать. Прилечь просто так, одетым. А Костя взял его под руку и повел. Петр Петрович не сопротивлялся, он слишком устал, но все же заявил, что отдохнет и все равно пойдет погулять.

И действительно, в тот день он вышел на улицу. И боль, будто испугавшись такой решимости, притаилась, ее вполне можно было терпеть. Он вышел вечером, проводив жену на дежурство. Добрался до клуба, где бывал на просмотрах кинофильмов, сел в ресторанчике, взял чашку кофе из «Эспрессо». Хотел было взять для бодрости и коньячку, да подумал, что это, пожалуй, вредно. И сама эта мысль, что кофе можно, а коньяк пить не стоит, тоже как-то обнадеживала, — ведь умирающим, говорят, можно все!

Оглядываясь по сторонам, Петр Петрович думал: «Может, здесь сидят еще более тяжелые больные, чем я. Кто знает, например, что будет с этим толстяком через год? Вон у него какая шея толстая, красная».

Петр Петрович потягивал кофе и вдруг увидел своего сослуживца. И тот заметил Тарасова, но потому, что встреча застала его врасплох, сослуживец не успел даже согнать с лица выражение крайнего удивления, которое, впрочем, тут же уступило место любезной улыбке. Это было как в мультфильме.

— Петр Петрович! — слишком громко воскликнул сослуживец, подходя к столику. — Где это вы столько времени пропадали?

«До чего же точен русский язык, — подумал Тарасов. — Я ведь именно  п р о п а д а л! Нет, что ни говори, многое зависит от воли к жизни. Если есть характер, можно еще бороться…»

С сослуживцем он все-таки согласился выпить и, волнуясь, как школьник, неторопливо, очень неторопливо, крошечными глотками, выпил рюмочку коньяку.

— Ну, как здоровье? — спросил сослуживец. — Выглядите вы — дай бог!

— Было неважно, — признался Тарасов, — но сейчас, похоже, оклемался. Скоро выйду на работу.

— Ну и чудесно, — сказал сослуживец. — В отделе вас ждут не дождутся.

Потом они говорили о каких-то ничего не значащих пустяках, и вдруг Петр Петрович заметил, что в глазах сослуживца что-то мелькнуло, а Петру Петровичу именно в эту минуту стало больно невыносимо. Вероятно, он побледнел, а сослуживец заметил и уставился на него с состраданием — так смотрят на раздавленную машиной собаку.