Пока дышу...

Горохов снова воспрял. Прямо-таки на глазах у Крупиной возродился, как Феникс из пепла. И морщины на лбу разгладились, и вернулась молодость. Видно было, что он хотел ответить профессору нечто совершенно определенное, но почему-то споткнулся. А Крупина, вспомнив свой разговор с Чижовой, почти с облегчением сказала:

— Да ничего она не согласна! Она вашего обхода ждет, Сергей Сергеевич!

Кулагин захохотал — искренне, заливисто и даже красиво. Он вообще делал все красиво.

— Ну, уж вот этого, — подчеркнул он, — этого я от вас, Федор Григорьевич, не ждал, — сказал он, отсмеявшись. — Для беседы на абстрактные медико-этические темы вы могли бы выбрать и более подходящее время.

— Нет у вас подходящего времени, — сказал оправившийся от смущения Горохов и не слишком вежливо обратился к Крупиной: — А вы-то когда успели с Чижовой поговорить?

Кулагин немедленно отчитал его за это. Он не терпел грубости в своем присутствии, всех санитарок называл только по имени-отчеству.

— Бог с вами, Федор Григорьевич, мне просто неловко! Тамара Савельевна — женщина… Ну ладно, — добавил он примирительно, — пойдемте на обход, дети мои. — И стал шарить по карманам, проверяя, на месте ли очки. — Нас ждут, так сказать, обыкновенные случаи. Обыкновенные больные.

Кулагин вышел первым и стал быстро спускаться по лестнице. Руки его, как обычно при ходьбе, свободно свисали вдоль туловища.

Крупина пропустила Горохова вперед и сама заперла дверь профессорского кабинета. С чувством смутной вины перед Федором — ах, не следовало ей говорить о Чижовой! — она заглянула в его удлиненные глаза — коричневые, с оранжевыми точечками, как у птицы. А он, поймав этот взгляд, тихо сказал:

— Юнона! Телка! — И добавил: — Не обижайтесь, ваше партийное величество. Так Ромен Роллан называл свою Аннету Ривьер. А вы на нее чем-то смахиваете.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ждали обхода больные. Ждали и волновались их родственники, любимые, друзья — те, кому они были дороги, и даже те, кому они уже не были дороги, потому что бывает и так, что, отправив в больницу давно и тяжко страдающего человека, близкие переводят дух, немного отдыхают от постоянных забот и треволнений и потому без всякой радости ожидают дня, когда больной вернется в семью и снова осложнит и без того не всегда легкий быт.

Обход…

Кому-то стало лучше, прибавились силы, человек чувствует это и с надеждой ждет разрешения профессора на выписку.

У другого, может быть, угрожающе полезла вверх кривая на температурном листке, висящем на спинке кровати, в ногах. Больной не встает, он не видит этой картонки с листком, но «ходячие» — иные от скуки, иные от неверно понимаемого чувства участия — читают этот листок вслух, и больной удивляется — как это врачи не догадываются убирать эти листки подальше? А с другой стороны, он рад: все же лучше знать о себе все.

Третьему часы на коридорной стене отстукивают последние минуты, отделяющие его от решения — будет операция или удастся обойтись без нее. Не дурного исхода операции он боится — редко найдешь пожилого человека, который не был бы знаком с хирургом. Он боится боли, и потому на его лице уже застыло сосредоточенное выражение, а в глазах — страдание.

Ждет обхода и тот, у кого операция уже позади. Его привезли на каталке, он проснулся, а боль не отступает, и он сносит ее молча, потому что от стона ему будет еще тяжелей и больнее. Он просто не может еще кричать или стонать, но ждет обхода.

Когда его везли на операцию, он заметил время и, очнувшись от наркоза в послеоперационной, заставил себя снова взглянуть на часы — сколько же времени продолжалась операция? Ему кажется, что все произошло слишком быстро. Значит, разрезали, увидели, что делать нечего, и снова зашили. О чем же скажут ему теперь лица врачей и скажут ли хоть о чем-то?

Однажды этот больной рассказал ассистенту профессора, молодому врачу Горохову, о своих подозрениях. Горохов сказал ему коротко: «Пожалейте свои нервы». Ох уж этот Горохов! Он скорее похож на какого-то пижона-физика из модного романа. Нынче физики в романах все такие молодые, спортивные, модно одетые, на курортах носят шорты, а зимой не надевают теплого белья…

Однажды этот больной здорово схватился с ассистентом Гороховым и от спора с ним так устал, что впервые заснул без снотворного. А потом ему стало немного лучше, но каждого обхода он все равно ждал с тревогой.

Но, быть может, с особым нетерпением поглядывала на часы Ольга Чижова. Она столько слышала о Кулагине от сестры, она так устала болеть и надеяться!.. Неужели и здесь ничего не выйдет?

Ночью она спала плохо. Украдкой, чтоб не видела няня или сестра, плакала, зная, что сердечным больным волнения и слезы опасны. «А что нам, собственно, не опасно? — спрашивала она себя. — Нам и сама-то жизнь противопоказана».

Всю ночь ее беспокоили чьи-то стоны, чье-то бессвязное бормотанье, чей-то громкий храп; несколько раз заходила полусонная сестра, торопливо включала свет, оглядывала койки. Ольга закрывала глаза. Сестра уходила.