Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

Поэтому мы сами за них взялись. Я не знал преступников, но знал, что им очень на руку была активность контрабандистов в Аль-Валиде. Я решил прикрыть эту лавочку и доказать циничным коррупционерам нового Ирака, что зря они шутят с этой армией, с этим взводом и с этим человеком. Оставшиеся три месяца нашей службы мы давили изо всех сил. Стали еще строже досматривать грузовики. Дали отпор, когда иракские чиновники попытались помешать отправке в Аль-Валид обученных американцами пограничников. Дали серьезный отпор, когда заместитель подполковника Имада, майор Фаузи, предпринял попытку вооруженного мятежа. Чем больше уворачивались парнишки из Рамади, тем сильнее мы давили. Я больше не был Терминатором. Я не был машиной. Это было уже личное. Я не мог позволить этим ублюдкам победить.

А тем временем мой организм стал давать сбой. Жгучая боль, бессонные ночи, проблемы с пищеварительной системой, которые меня обезвоживали и обессиливали. Спина и голова болели так жутко, что я заглатывал «мотрин» целыми горстями (в армии их называют конфетками рейнджера, потому что очень многие солдаты ими лечатся), но все равно приходилось стискивать зубы, а когда парни не видели, даже падал на колени. Я не мог удобно улечься на койке, а когда удавалось задремать, видел кошмары — мешанина из сирийской засады, минометного огня и покушения, и всегда в этих снах были темные фигуры и стрельба.

Между тем мой мозг работал на пределе, даже голова кружилась (на самом деле она кружилась из-за травмы мозга, но тогда я этого не понимал). Я и раньше был очень осмотрителен, но теперь я стал предельно бдителен, остро ощущал, что небрежный обыск или патруль может оказаться для меня последним. Даже на базе я стал садиться подальше от двери, спиной к стене. Начал пытливо изучать лицо каждого иракца, искать проблеск злого умысла перед нападением. Намного чаще стал пальцем нащупывать курок. Все чаще мой мозг переключался на оценку ситуации, я выстраивал длинную цепь возможных ударов и контрударов. На ночных чаепитиях с местными шейхами я тщательно выбирал место, всегда держал нож при себе и просчитывал, как удобнее будет убить их всех, если и когда понадобится. С пищеварением проблемы были настолько серьезные, что я даже отпросился на один день на опорную базу «Байерс» в Эр-Рутбе подлечиться. Но всего на день. Вернулся я еще более злым и целеустремленным. Аль-Валид потихоньку изматывал меня, но это было мое место, моя война, я не мог все это бросить.

В конце марта 2004 года мой срок закончился, но я не хотел уезжать. Я просил разрешения остаться на несколько месяцев, чтобы помочь морпехам, под чей контроль теперь поступала провинция Аль-Анбар. Раз за разом умолял командование оставить меня. Будь моя воля, я бы выкопал себе яму, пришлось бы меня тащить, а я бы, срывая ногти, цеплялся за камни и песок. Когда предатели попытались убить меня, кусочек моей души остался в Аль-Валиде, и я не мог уехать, не удостоверившись, что он в хороших руках.

Я чувствовал долг перед своими братьями. Армия своих не бросает, это общеизвестно. Но мне пришлось бы оставить своих иракских союзников: Али, подполковника Имада и Махера. Они мне доверились. Они были столь же смелы, как и американцы. В наш успех они внесли не меньший вклад, чем мой взвод. Это были мои товарищи по оружию. И положение этих людей было ненадежным. Мы-то приехали туда отслужить срок, а им в Ираке жить. Их нужно ценить и защищать. «Без них, — напоминал я себе, — ты бы просто умер. А ты их бросаешь!»

Мою просьбу отклонили, и 15 марта 2004 года я покинул Аль-Валид навсегда. Меньше чем через месяц я оказался в Колорадо-Спрингс, штат Колорадо. Сошел с самолета на военно-воздушной базе Петерсон и едва узнал свой мир. Сходил в ресторан и не мог надивиться огромному размеру порций. Полгода я почти ничего не ел, кроме скудной иракской еды и армейских рационов. Ездил по Форт-Карсону и поражался роскоши и чистоте зданий. Долгие месяцы я не видел ничего, кроме бетона и грязных хибар, покосившихся под свирепыми ветрами пустыни. Целыми днями я принимал горячий душ. Даже позвонил маме, чтобы сказать, как же это здорово.

— Представляешь, мама, горячий душ! Это потрясающе!

Она, наверное, подумала, что я спятил.

В июне мне дали первого лейтенанта. Кроме того, меня повысили в должности, т. е. не просто присвоили новое звание, но еще и назначили командиром разведвзвода (как я об этом мечтал!). Из характеристик, которые мне дали тем летом, явственно следует, что я был младшим офицером, шедшим на повышение: «Луис Монталван — лучший танковый командир в моем отряде…»: «Монталван — замечательный офицер, доказавший, что он лидер…»; «как можно скорее повысить и назначить на должность с большими полномочиями… он имеет почти неограниченный потенциал». Я хорошо показал себя в Ираке и за это был вознагражден. Я чувствовал себя восхитительно. На церемонии, посвященной повышению, я обернулся к своим ребятам и с восторгом процитировал памятку «Кредо солдата»: