Пока мы идём (СИ)

– Могу, немного.

– Погоди.

Он развязывает косынку на Ксанкиной шее, делая из треугольника ткани подобие перевязи. Потом осторожно вкладывает в петлю больную руку.

– Вот так. До привала потерпи. Приложить бы тебе что-нибудь холодное, да нечего.

– Спасибо, – Ксанка отворачивается, чтобы поправить сбившийся ворот.

Сердце всё ещё колотится как сумасшедшее.

Когда месяц назад Валерка обрабатывал Ксанке ободранный после падения с лошади бок, оно так не стучало. Когда красноармейцы при случае сооружали на берегу реки походную баньку, Ксанка шла туда после всех – но всегда с Данькой или с тем же Валеркой, которые, как она теперь понимала, своим присутствием оберегали её от вольных армейских нравов. Она поворачивалась к парням спиной и быстро мылась, не думая о разных глупостях. И сердце молчало, и стыдливость отступала перед желанием наконец-то искупаться в горячей воде.

Но сейчас, карабкаясь за другом по каменистым, поросшим редкой травой склонам, Ксанка внезапно понимает, что Яшка, несмотря на все его шуточки про женитьбу, всегда держался поодаль. Даже на ночлег устраивался так, чтобы между ними кто-нибудь находился. Вот и получалось, что спала она опять же между Валеркой и братом, утыкаясь во сне то в одного, то в другого. И не может вспомнить ни одного раза, когда проснулась бы на Яшкином плече.

Еле заметная тропка плывёт перед глазами, во рту пересохло, плечо налилось свинцовой тяжестью, и боль перекинулась на всю левую половину тела. Впереди Яшка понукает спотыкающихся лошадей. Сразу двоих, ведь Ксанка даже себя несёт с большим трудом.

Она оскальзывается на влажном камне и падает на одно колено. Яшка уже скрылся за поворотом. Ксанка хочет встать, хочет окликнуть его, но оказывается, что легче всего поддаться слабости, завалиться на здоровый бок, поджать колени к подбородку и закрыть глаза. «Я немножечко полежу, и потом обязательно догоню», – успокаивает она себя. И проваливается в тёмное блаженное забытьё.

2

Ксанке снится сон.

Скрипит во сне старая батькова телега, пахнет дёгтем и сеном, качается над маленькой Ксанкой иссиня-чёрный купол степного неба, едут родители домой с ярмарки. Батька и мамця сидят рядышком, прижавшись друг к другу, разговаривают вполголоса. И говорят вроде о самом обыденном: что зерно опять дорожает, что поросят можно было бы и подороже отдать, что хорошо бы Даньке к зиме новые сапоги справить, а то старые развалились уже, латай не латай. Но чувствуется в их голосах такая нежность, такое доверие друг к другу, что маленькой Ксанке хочется плакать от любви к ним обоим.

Она задрёмывает, уткнувшись носом в рукав старой батькиной куртки, и слышит сквозь сон, как остановилась телега, как батька коротко велел мамце загнать лошадь во двор. А потом сильные мужские руки поднимают Ксанку и бережно несут к дому. И она делает вид, будто не проснулась совсем, чтобы как можно дольше продлить эти блаженные минуты. Ведь скажут ещё: «Большая уже, иди сама». И придётся сонно брести босыми ногами по росной траве – до скрипучего деревянного крыльца, и на ощупь пробираться по тёмным сеням. Ксанка вздыхает сквозь сон, обвивает ручонками батькину шею, прижимается к нему покрепче. Царапает Ксанкину щёку золотая серьга.

– Потерпи немного, уже скоро, уже сейчас, – взволнованным Яшкиным голосом говорит батька.

А после что-то холодное касается Ксанкиного плеча, плещет в лицо вода. И сразу всё возвращается: и боль в руке, и крымский август, и ржание краденых лошадей. И Яшка, тревожно склонившийся над нею.

– Ты как?

– Где мы? – Ксанка вместо ответа приподнимает голову, чтобы оглядеться вокруг.

Она лежит на расстеленных лошадиных попонах, а со всех сторон, сколько хватает взгляда, нависают высокие валуны.

– Я нашёл родник и место для ночлега. Тут даже костёр не заметят со стороны, – торопливо говорит Яшка. – Сейчас заварю травок, попьём с остатками хлеба. А завтра что-нибудь придумаем. Ты главное лежи, не вставай. Я пока тебе на плечо мокрую тряпку приспособил, холод должен вытянуть боль. Помнишь, как Даньке спину лечили?

– Ты меня сюда дотащил?

– Ай, да что тебя нести, мро ило? Ты ж лёгкая, как стеблиночка.

Яшка опускается на колени перед костром, прилаживая сбоку от огня жестяную кружку с водой. Языки пламени золотят Яшкино смуглое лицо, отражаются бликами в серьге, и Ксанка в открытую любуется другом.

– Мро и-ло, – задумчиво говорит она. – Красиво. А что это значит?

– Не обращай внимания, глупость, цыганская прибаутка, – отмахивается Яшка.

Слишком поспешно, чтобы принять его слова на веру.

– С Данькой и Валеркой ты по-нормальному говоришь. А меня всё время дразнишь своими словечками. Как тогда, после Феодосии, – Ксанка делает вид, будто обиделась. – Что там было? «Мне тут сала»?

– Мэ тут калам, – машинально поправляет Яшка, прихватывает рукавом рубахи кружку с закипевшей водой, бросает в кипяток какие-то травинки. – Сейчас настоится немного, можно будет пить.

– Мэ тут калам. Я запомню, – серьёзно говорит Ксанка. – И это твоё мро ило тоже запомню. Не один ты цыган на свете, встречу кого, спрошу при случае.