Пока мы идём (СИ)

Ксанка с тоской провожает взглядом неожиданно притихшую Азу-заразу, которая не посмела ослушаться Рады и пылит юбками в направлении шатров.

– Да ты не робей, не съем я тебя.

Рада берёт маленький черпачок на длинной ручке и несколькими ловкими движениями наполняет варевом из котелка две круглые деревянные чашки.

– Как знала, что ты придёшь, на двоих заваривала.

Ксанка осторожно садится, стараясь не касаться цветной Радиной юбки, полусолнцем расправленной вокруг. Из чашки без ручки (вот уж диво дивное, басурманское) пахнет одновременно степью и мёдом.

– Пей, не бойся. Гостям худа не желаю, – Рада прихлёбывает из другой чашки, жмурит от удовольствия миндалевидные глаза. – Так каким ветром тебя сюда занесло?

«Эх, была не была!» – Ксанка делает глоток, и густая жидкость взрывается у неё во рту терпкой мятной сладостью, на дне которой еле слышным послевкусием прячется медовая горечь. Рада, улыбаясь, следит за ней.

– Вкусно, – признаётся Ксанка. – Спасибо.

И начинает рассказывать историю о том, как росла былинкой тоненькой, дочкой единственной, пока не пришёл цыган и не похитил у юной крестьянки сердце девичье. Как плакала мамця, как батька грозился проткнуть залётного цыгана вилами, и как пришлось ей за любимым пойти прочь с родного двора.

Рада внимательно слушает, в некоторых особо удачных местах кивает головой и потягивает густой напиток.

– Ох, и сильна врать ты, чяюри, – смеётся, когда выдохшаяся Ксанка наконец замолкает. – Во всём наврала, всё напутала. Главное только одно сказала, да мне и этого хватит. Показывай свою рану, вылечу тебя.

Ксанка, морщась, приспускает рубаху. Боль, утихшая было от травяного отвара, начинается с новой силой. Рада цокает языком, качает головой, легко прикасается ко вспухшему горячему плечу.

– Эй, чаворалэ! – окликает она издали какого-то мальчишку. – Принеси мне воды из родника.

Тот, кивнув, подхватывает с земли большой медный котёл и убегает.

– Как они вас боятся, – непроизвольно вырывается у Ксанки.

– Боятся? Брось, чаюри. Разве ж я такая страшная? – Рада поднимается с попоны. – Ты сиди, отдыхай. Сейчас костёр побольше разведу, воды поставим, будем твою хворь выгонять.

– И я смогу опять в седло садиться? Смогу скакать быстрее ветра? Смогу… – Ксанка хочет спросить про «шашкой рубить», но вовремя осекается.

– Сможешь, почему нет. Вопрос в том, чего это тебе будет стоить.

Рада достаёт из кибитки большую холщовую сумку и начинает доставать из неё небольшие узелки с разными травами. Понюхает один, поморщится, положит обратно, а другой понюхает – кивнёт, и рядом с Ксанкой кладёт.

– У меня ничего нет, – быстро говорит Ксанка.

Полузабытые страшилки о цыганах снова всплывают в голове. «Сейчас как попросит то, чего дома не знаю. А впрочем, пусть. У меня и дома-то никакого нет».

– Глупенькая. Разве я требую платы? Ты сможешь всё и даже больше. Вопрос только, какой ценой.

Солнце уже поднялось над горами, прогревает воздух, предвещая дневную жару. У Ксанки всё плывёт перед глазами: и стоящий на огне котёл с водой (когда только принести успели), и полотнища кибитки, и далёкие силуэты цыган, и примятая возле колёс трава.

И видится красному бойцу Оксане Щусь, будто преследует она врага Родины – сильного, умного, хитрого. Далеко до него недотёпам из бурнашовского отряда, далеко до него Оксане – не дотянуться шашкой, не достать меткой пулей. Только и остаётся, что рвать по-живому жилы, вычёрпывая себя до капли, отдавая последние силы горячему стремлению – догнать, схватить, уничтожить. И не чувствует красный боец Оксана Щусь, как бьётся у неё под сердцем новая жизнь, как корчится, сгорая в жарком пламени ненависти, маленький не рождённый человечек – плоть от плоти, кровь от крови, любовь от любви. Некогда ей остановиться, некогда прислушаться. Ведь сейчас главное – не дать врагу уйти от заслуженной расправы. А всё остальное когда-нибудь потом…

… после.

… после войны.

***

– Ай, чаюри, никак ты приснула на утреннем солнышке? – слышится над ухом Ксанки певучий голос.

И сразу же что-то невыносимо горячее шлёпается на Ксанкино плечо.

– Тише, не дёргайся, – уговаривает Рада.

Ксанка скрипит зубами, но спустя несколько мгновений боль утихает. И вроде бы даже руке становится легче.

– Посиди пока, – говорит Рада. – Как остынет, опять сменю. И шла бы ты лучше в тенёк, неровен час, голову напечёт. Вон и зазноба твоя идёт… ай, валет пиковый, наряд кумачовый, ай, не идёт, а пляшет, рукавами машет… не цыган, а огонь.

Рада нахваливает Яшку, словно торговка залежалый под прилавком товар, и Ксанке от этого неловко. Она тоже приметила друга издалека – высокий, гибкий, быстрый, в развевающейся рубахе, – как такого не заметить? Но откуда Рада узнала, что это именно Яшка, а не кто-нибудь из табора?

– Глаза твои подсказали, – шепчет цыганка, наклоняясь рядом с ней. – Не бойся, мысли твои не читаю, – добавляет, увидев, как тень страха промелькнула на Ксанкином лице. – Да и что читать-то, когда и так всё видно?

– Явэн састэ, – кланяется издалека Яшка.

– И тебе не хворать, – кивает Рада.

– Как она? – он показывает глазами на Ксанку.