Пока ненависть не разлучила нас

У меня все поплыло перед глазами. Я был одновременно актером на сцене и озадаченным недоумевающим зрителем. Все, что происходило сейчас, не имело ни малейшего смысла. Я был готов вцепиться в горло этому хаму, наподдать ему как следует. Это я-то! Черт! Это же Рафаэль. Мой друг!

— Уходи, Рафаэль! Ты оскорбляешь меня, оскорбляешь мою жену. Ничего больше не говори, просто уходи.

Думаю, в эту минуту он осознал, что зашел слишком далеко. А до этого готов был чуть ли не вступить в драку. Он впился в меня взглядом, и мне не понравилось то, что я увидел в его глазах.

Но он все-таки ушел.

Рафаэль

Я лежал с открытыми глазами в спальне и в сотый раз переживал то, что случилось в супермаркете. Сердце у меня начинало колотиться, мысли разбегались, но я не погружался в хаос. Я задерживал картинку, вникал в ее смысл. Прошлое вспыхивало, откликаясь на произнесенные нами слова, я перебирал полученные оскорбления. Такова моя метода: я стараюсь выдавить весь яд сразу, я не люблю долго мучиться. Вбираю целиком жестокость и, обезвреженную, пускаю по сосудам мозга. Я всегда предпочитал резкую обжигающую боль долгому ноющему страданию. Спирт на рану, а не успокоительное; разрыв, а не оттягивание; удар кулаком, а не «Ой, держите меня, а то ударю!». Расплату наличными, а не жизнь в кредит.

И вот я мысленно вновь и вновь представлял себе нашу встречу, рассказывал о ней то так, то этак, одни доводы противопоставлял другим. Надеялся, что внутренняя мучительная диалектика позволит мне уснуть хотя бы к рассвету.

Мунир был моим другом. Настоящим? Думаю, нет, иначе бы мы не потерялись. Друзья — наши тени, они всегда с нами, впереди или позади. С ними невозможно расстаться. На любой колдобине жизненного пути, стоит солнцу поддать жару, они оказываются рядом.

Еврей и мусульманин. Мусульманин и еврей. Марокканцы по происхождению. Французы в мечтах.

У нас было много общего. Так что не будем отрицать из-за нашей обидной и унизительной встречи неопровержимый факт: Мунир был моим другом.

И что из этого? Детская дружба должна была связать нас на всю жизнь? Случается, что даже братьев разводит ненависть.

Мунир жив в моих воспоминаниях. Факт. И что дальше? Отказаться от воспоминаний? Нет, зачем же. Нужно отделить Мунира от незнакомца, который распространял глупые листовки в супермаркете.

Мы были детьми, мы стали взрослыми. Мунир изменился. Точка.

И я — я тоже стал другим. Согласился, чтобы изменились мои юношеские идеалы. И они изменились: остыл пыл, испарились надежды и упования, потускнели святыни. Зато понемногу я стал обретать определенность и жесткость. Я позволил ненависти проникнуть в меня и заполнить пустоты, проеденные кислотой страха и непонимания. Я постарался избавиться от того, что делало меня уязвимым, слабым, беспомощным, наделяло поутру неуверенностью. Постарался опереться на более прочное, безусловное. И опасное. Цепочке: не понимаю — сомневаюсь — тревожусь — боюсь — бездействую я предпочел шестеренки: раздражаюсь — злюсь — ненавижу — не терплю. Потому что так легче? Безусловно. Может быть, еще и потому, что гнев выглядит мужественнее, чем жалобы. Может быть, потому что возникает иллюзия, будто он даст тебе силы справиться с возникшей проблемой. Может быть, потому что ненависть — более мощный и действенный мотор, чем тревога.

Цинизм журналистов, трусливая слепота правительства, идиотизм этой самой Франции, заболевшей своими меньшинствами и позабывшей, кто она есть и чего хочет, довели меня до паранойи, и она показалась мне якорем спасения, путем к пониманию. Пристрастному пониманию, знаю, но все же дающему возможность думать и действовать. Вопреки всему. Вопреки всем. Действовать против того, что может меня уничтожить.

Ненависть? Стал ли я расистом?

Если говорить честно, сегодня я опасаюсь мусульман. И не без причины. Кое-кому из них удалось воспламенить местью сердца пустынников и создать взрывоопасные зоны. Радикально настроенные имамы проповедуют, что евреи должны погибнуть, что их должно стереть с лица земли, и никто не мешает им проповедовать. Молодежь впитывает их слова и, сжимая кулаки, изрыгая проклятья, бросается на мнимых виновников своих бед. А Франция закрывает на это глаза, не знает, что делать, и в лучшем случае делает вид, что ее смущают подобные всплески. Что же касается умеренных мусульман, то они себя никак не проявляют. Существуют ли они? Смею надеяться, что да. Но где?

«Если таково положение дел сегодня, то что произойдет через двадцать лет, когда 20 процентов населения будет мусульманами? Когда они войдут в Национальную ассамблею и будут голосовать за законы? Кто будет противостоять их агрессии? Кто будет противостоять экстремистам? Светская Франция? Эти французы уже не смеют шелохнуться. Католическая Франция? Верующих католиков осталось так мало, что они ограничиваются болтовней и на большее не рассчитывают».