Пока пройдёт гнев твой

Добровольцев больше не считали героями. При встрече с ними на улице люди замолкали и отворачивались в сторону. Исак по-прежнему возил грузы через границу, однако перестал устраивать посиделки на кухне. Теперь, отправляясь в путешествие, он брал с собой Кертту. Они сошлись, когда ей исполнилось четырнадцать и она стала самой миловидной девушкой в деревне. Водилась с кавалерами и ничего не делала по дому, за что Анни иногда хотелось ее отшлепать. Теперь Исак почти совсем не заходил к ним, просто останавливался на дороге, когда забирал Кертту. Папа Матти отворачивался и недовольно ворчал, когда девушка, наскоро попрощавшись, выбегала навстречу жениху. Отец ловил рыбу и возделывал огород, чем и обеспечивал семью. Ему становилось стыдно, когда дочь приходила домой в новом платье, которое подарил ей Исак, с новой шалью на плечах или приносила домой кусок парфюмированного мыла. Анни с матерью выглядели просто нищенками рядом с ней. И если бы обстановка в их доме не была столь убогой, кто знает, может, Кертту и не бегала бы хвостом за своим Исаком. Но что здесь Матти мог поделать?

Однако Кертту ходила по деревне с высоко поднятой головой и словно не слышала, что говорят о ней люди. Собственно, сельчане не слишком распускали языки: ведь многие парни работали у Исака водителями, другие строили ему новый гараж, — как иначе они могли бы прокормиться?

Зато Анни знала, что думают в деревне о ее сестре. Однажды она сидела в гостях у соседей. Вдруг на улице появилась Кертту, и маленькая девочка из этой семьи, увидев ее в окно, запела: «Если хочешь увидеть звезду, посмотри на меня»[18]. Малышку сразу одернули и заставили замолчать. Ведь за столом сидела Анни, вся красная от стыда. Никто не попросил у нее прощенья. Анни понимала, почему эту песню распевают за спиной Кертту.

Ветер переменился. Сара Леандер жила в одиночестве, ей не простили ее «нацистского прошлого», в то время как Карл Герхард[19] снова выступал по радио. Кертту стала местной Сарой Леандер.

Я чувствую протянутые между сестрами невидимые нити. Анни пошел девятый десяток, Кертту скоро восемьдесят, и им совершенно нечего сказать друг другу. Наконец Анни говорит, что ей пора домой, и Кертту разворачивает свои финские сани.

Однако Анни не торопится уходить. Она стоит и смотрит на туман.

Внезапно она начинает чувствовать мое присутствие.

— Вильма? — спрашивает она.

Я хочу прикоснуться к ней, но вместо этого заставляю ее вспомнить, как мы плавали в озере. Она даже погружалась под воду, а потом, фыркая, выныривала.

— Не знала, что еще способна на такое, — радовалась Анни. — Собственно, должна ли я отказывать себе в этом удовольствии только потому, что стала старой?

— Никогда не стану отказывать себе в этом удовольствии, — отвечала я ей. — Буду плавать до девяноста!

А потом, на кухне у камина, где мы сидели, обернувшись махровыми полотенцами, Анни спросила меня, усмехнувшись:

— То есть ты прекратишь заниматься плаванием, когда тебе стукнет девяносто? Почему?

Сейчас Анни плачет. Потом поворачивается и бредет домой.

Я же лечу дальше.

И вот я в прозекторской. Сижу на краю стола и смотрю на свое тело.

У судмедэксперта с утра плохое настроение. Теперь он вынужден еще раз вскрывать меня. Если первый раз тело находилось в довольно приличном состоянии, то теперь, после недельного пребывания на воздухе, оно стало синим и раздулось. Оно буквально разваливается на куски.

Вот он режет мою правую руку, и грусти как не бывало. Он что-то напевает? Что это за мелодия? И какой у него голос… Словно камень трется о камень.

Он снимает перчатки и звонит по телефону. Доктор спрашивает Анну-Марию Мелла, а потом говорит ей, каких мучений ему стоило вторичное вскрытие и что он будет ей очень признателен, если она наконец откроет ему, подозревают ли они здесь что-нибудь другое, кроме несчастного случая, чтобы он знал, что ему искать. Я слышу, с каким терпением разъясняет ему ситуацию Анна-Мария Мелла. Он недовольно ворчит и под конец, уже не в силах сдерживаться, рассказывает ей о моей руке.

— Я думаю, тебя это должно заинтересовать… — говорит он и замолкает, слушая, как тяжело дышит инспектор Мелла на другом конце провода.

А потом хрипит и кашляет, прочищая горло, в то время как Анна-Мария сходит с ума от нетерпения.

— Хррр… Кхе… Кхе… У нее перелом кисти пониже мизинца… да, да… Обычная травма в случае оказания сопротивления… Да, вполне возможно, от удара о дверь…

Я исчезаю. Я больше не могу видеть это тело. Совсем недавно у меня была гладкая, живая кожа и роскошная грудь. Я вспоминаю, как любил обнимать меня Симон: он становился за моей спиной, целовал меня за ухом и в шею и трогал меня под одеждой. А когда он меня хотел, то ласково мычал: «мммм». Это был наш условный знак.

Теперь у меня нет тела. Эта распухшая, синяя, разлагающаяся гора мяса под люминесцентными лампами на столе из нержавеющей стали не имеет ко мне никакого отношения.

Мне страшно одиноко.