Пока тебя не было

Днем в Нью-Йорке она выкладывала поровнее тюбики с краской в магазине товаров для художников, расставляла кисти по размеру, протирала стеклянные витрины, трудилась, пока в них не начинало отражаться ее лицо, и она каждый раз удивлялась, какой серьезный у нее вид.

Она в основном просто жила. Продолжала заниматься маленькими житейскими делами. Все старалась удостовериться, что – как она сама себе говорила – ей удалось вывернуться. Никто ее не раскусил. Она каждый вечер ложилась в постель и закрывала глаза с облегчением от того, что еще один день прошел, а про нее никто ничего не понял.

С годами она довела до совершенства несколько проверенных способов скрыть сложности, которые у нее возникали с печатным словом. Она говорит, что у нее близорукость, или что забыла очки, или что глаза устали. В ресторане или закусочной она закрывает меню – не слишком быстро, только не спешить, – поворачивается к тому, с кем пришла, и говорит с доверительной полуулыбкой: «Может, ты мне что-то закажешь?» Она сразу видит тех, кому только в радость показать, как быстро они читают или каким красивым почерком пишут, или тех, у кого талант к сочинительству; она находит их и между делом, небрежно, спрашивает: «Не могли бы вы заполнить за меня этот бланк, у меня почерк – как курица лапой писала, знаете, все говорят». Она может легко показать страницу или книгу кому-то рядом и сказать: не могли бы вы мне это прочесть, а потом так внимательно, так сосредоточенно слушает и открывает ту часть мозга, которая все записывает, как стенографистка, чтобы если кто-нибудь ее спросит о содержании текста, повторить все без запинки. В первый вечер за барной стойкой в клубе она попросила бармена сказать ей, что в какой бутылке, и повторила названия про себя, как молитву, сперва так, потом задом наперед, проверяя себя снова и снова до тех пор, пока не стала легко находить их в темноте: виски с левого края, потом бурбон, рядом джин, потом ром, потом водка. Никто в жизни не догадается. Вот к чему она стремится, вот чего добивается каждую минуту, каждый день: чтобы никто не заметил. Она знает, что окружающие считают ее немножко странной, но в общем славной, немножко диковатой, может, слегка отстраненной, но никто не знает. Никто не понимает, что, когда она склоняет голову набок и говорит: «Закажи мне, хорошо?» – или поворачивается к ряду перевернутых бутылок спиртного, каждая из которых глядит выпуклым глазом циклопа, ее зубы стиснуты от напряжения и ужаса, что ее раскусят.

Она не умеет читать. Это ее сокровенная тайна. Из-за этого ей приходится вести двойную жизнь: она насыщает каждую молекулу ее существа, дает ей определение ее самой, всегда и навеки, но больше этого никто не знает. Ни друзья, ни коллеги, ни семья – семья уж точно нет. Она утаила это от всех, она всю жизнь чувствовала, как эта тайна заполняет ее до краев.

Она прожила в Нью-Йорке полгода, а может, больше, может, почти год, у нее плохая память на такое, когда, переставляя альбомы в магазине товаров для художников, с затуманенным от усталости умом – она ведь проработала в клубе до четырех утра, – увидела за окном Эвелин Неметов. Та смотрела на вывеску магазина, на которой, с точки зрения Ифы, было написано АРТ-АТАКА, а иногда АКАТАТРА, или КАТАРАКТА, или РАТАТАТА. Ифа ее сразу узнала: несколько раз была на ее выставке в Лондоне. Эвелин Неметов, на тротуаре в Нью-Йорке, в плаще, который ей на несколько размеров велик, и парусиновой шляпе, низко надвинутой на лоб, стоит, засунув руки в карманы, словно она просто обычный представитель человеческого рода. Для Ифы это было, как если бы греческий бог материализовался прямо на 52-й улице, решил навестить смертных Нью-Йорка, посмотреть, как жизнь, прежде чем вернуться к невещественному божественному существованию. Ифа стояла в магазине со стопкой альбомов в руках и жаждала, чтобы Эвелин Неметов вошла внутрь, открыла дверь и зашла. И мгновение спустя она так и сделала. Более того, она подошла прямо к Ифе и сказала, что ищет скотч, но не просто скотч, а такой, клейкий с обеих сторон. Ифа понимает, о чем она? Она нигде его не может найти. Двусторонний скотч, сказала Ифа, обращаясь к Эвелин Неметов обычными английскими словами, как будто та могла их понять. Да, ответила Эвелин Неметов, у вас он есть? Да, сказала Ифа. И пошла за скотчем и, пока пробивала его, повернулась к Эвелин Неметов и сказала: вам не нужен помощник, я могла бы стать вашей помощницей, пожалуйста, позвольте мне попробовать, просто дайте мне шанс.

Когда она только приехала в Нью-Йорк, и никого не знала, и одержимо изучала семьи, и чувствовала, что сломана, как этот город, она все-таки нашла клуб, а потом встретилась с Эвелин, и все изменилось.

Ифа добирается до верхнего этажа и роется в кармане в поисках ключа. Она толкает тяжелую дверь, втаскивает за собой сумку.