Пока тебя не было

– Дэном? Бобом? Нет… Полом, – говорит Эвелин, выуживая из кармана рубашки недокуренную сигарету. – Полом… каким-то. А! – произносит она, торжествующе взмахнув крошащейся сигаретой. – Аллансоном. Полом Аллансоном.

– Тепло, – говорит Ифа, указывая на прищепки на рубашке Эвелин. – Алланом Полсоном. Куратором из МоМА.

Эвелин шагает вперед и поднимает руки, позволяя Ифе со щелчками снять прищепки.

– Смотрите, пусть сводит вас в какое-нибудь приятное место.

– Я попрошу тебе завернуть. В жизни не могла есть в этих заведениях.

– Спасибо. – Ифа вытаскивает канцелярский зажим из волос Эвелин. – Хотите, чтобы я поехала с вами на такси?

Эвелин качает головой:

– Нет. Не настолько я бесполезна. Можешь пока продолжить… – Она кивает в сторону лаборатории. – Не забудь… – чертит рукой в воздухе неопределенную дугу. – Ну, ты знаешь, чем заняться. Может, стоит сходить в магазин и чем-нибудь заполнить холодильник. Там как-то устрашающе пусто. Возьми денег.

– Не волнуйтесь.

Ифа провожает Эвелин до двери, где вручает ей сперва жакет, потом сумку.

На верхней ступеньке лестницы Эвелин останавливается и прикладывает руку ко лбу.

– Ох, чуть не забыла. На автоответчике есть сообщения. Снова звонил этот. Как его. Который с кухни. Что-то говорил про то, что вернулся в город. Знаешь что? Надо тебе пойти. Пойти домой. Увидеться с ним. Здесь все может подождать до завтра.

Она начинает спускаться по лестнице, бормоча себе под нос:

– Поверить не могу, чуть не забыла ей сказать, что я за человек, забываю, все забываю. Господи, я уже такая старая, что не могу запомнить даже самых важных…

Ифа возвращается в квартиру и встает на площадке, ведущей в студию, сжимая и разжимая руки, так что костяшки белеют сквозь кожу. На мгновение-другое она зажмуривается, достаточно, чтобы полости сердца сократились и снова расширились, приняв вернувшуюся кровь. Отсрочка. На время. Снова вывернулась – и в голове у нее всплывает выражение сестры: быть на волосок.

Потом Ифу отпускает. Она открывает глаза. Расцепляет руки и идет дальше, распахивает дверь в лабораторию, дает ей захлопнуться у себя за спиной. Она исчезает, как актер в кулисах, которого поглощает сумрак.

На автоответчике горит сигнал о четырех сообщениях. Первое от редактора журнала, потом от ассистента актрисы, которую Эвелин должна снимать на будущий месяц, потом длинное, от мужа Эвелин, про новую кофемашину. Потом на линии появляется другой голос: «Привет, Ифа, это Гейб. Я вернулся в город, не знаю точно насколько, но я просто подумал: вдруг ты сегодня днем свободна? Понимаю, не предупредил заранее, но… в общем… Надеюсь, тебе удастся выбраться. Можешь позвонить мне по… Хотя нет, это не сработает. Я перезвоню где-то через час. Пока».

Ифа поднимает трубку, слушает мурчание сигнала и кладет ее на место, пытаясь не обращать внимания на пульс, который внезапно застучал, забился на шее. Она включает красный свет и направляется к лентам пленки, подвешенным за кончик на бельевую веревку. Они теснятся и отклоняются, как животные, почуявшие хищника. Она берет одну за края и, выяснив, что та высохла, подносит к свету: крохотные призраки зажигаются в рамке, рты настежь, бледные волосы стоят дыбом, небо позади темно, как в Судный день.

Сняв с крючка на стене ножницы – крючок тоже прибила она, как ни удивительно, ведь молотки и гвозди – это не ее, – она начинает разрезать проявленные пленки на полоски из десяти кадров, считая за работой.

Эти подсчеты всегда напоминают ей, как она помогала матери в часовне перед каким-нибудь большим событием, Пасхой, или Рождеством, или Праздником урожая. Мать у алтаря, расставляет лилии и розы по вазам, расправляет покровы, которые выстирала и выгладила, не спав всю ночь, потея и ругаясь из-за крахмала, жары и натуги. Делом Ифы было разложить сборники гимнов на сиденьях, поправить по пути каждую покосившуюся подушечку. И ей нравилось считать за работой. «Тридцать три, тридцать четыре, – шептала она про себя, – тридцать пять, тридцать шесть».

– Я дошла до тридцати шести, мама!

И мать отвечала, не оборачиваясь:

– Да ты там на всех парусах идешь, Ифа, я гляжу. Не сбавляй темпа.

Ифа не сбавляет темпа с пленкой, как делала это с пасхальными гимнами, методично разрезая после каждого десятого кадра, складывая блестящие полосы в скользкие стопки.

Все это: работа, квартира, город, одежда, которая на ней, то, чем она занята, то, кто она, – так далеко от того, для чего ее растили, чему учили, что она выучила, поэтому она иногда улыбается. Представить только, Эвелин в доме ее родителей, в монастырской школе – она была бы там так же неуместна, как фламинго среди пасущихся коров.

Ифа покинула школу без единого навыка. Монахини сказали, что она «в прямом смысле необучаема». Она провалила все экзамены, на которые пришла (кроме искусства, где накорябала что-то на зачет). Она ни слова не написала ни на одном бланке. На нескольких экзаменах она даже не потрудилась перевернуть обложку листа с вопросами, просто покрывала поля всякими рисуночками.