Пока тебя не было

На платформе толпа, жара невыносимая, но проходящие поезда приносят внезапное облегчение, воздух движется. Ифа занимает место среди ожидающих людей. Слева двое мужчин спорят по-итальянски, один для выразительности бьет себя по лбу; справа немолодая женщина в лисьем меху и кружевных перчатках. По какой-то причине Ифа вспоминает мать. Гретта как-то рассказывала, что у ее тетки была лисья горжетка и ей так нравилось, что у лисы во рту была пружина, чтобы защелкивать на хвосте.

Ифа стоит на платформе, подземный ветер колышет подол платья, она думает о матери, когда та была ребенком, о лисьей голове у нее в руках. Потом приходит поезд, и она подается вперед. В толчее перед дверями она позволяет лисьим усам скользнуть по своей руке.

Выходя на Деленси-стрит, Ифа понимает, что необходимо зайти в магазин. Нужны молоко, хлопья, хлеб: основные продукты, которые есть у большинства людей дома. Она мнется у витрины, разглядывает выставленные апельсины, берет персик и стоит, держа его в руке, ощущая его плотность, его шкурку, похожую на мышиную. Женщина, бедром подпирающая ребенка, которого держит на руках, тянется мимо нее за гроздью бананов и говорит, словно самой Ифе: «Ты доиграешься». Старик в дверях тщательно пересчитывает монетки, перекладывая их из одной руки в другую. Нетерпение, кажется, окутывает Ифу, словно плащ; она, оказывается, не может заставить себя войти, не может заставить себя ждать в очереди, чтобы заплатить. Она кладет персик обратно, бережно, чтобы он угнездился со своими собратьями. Когда она уходит, ребенок отказывается от предложенного банана, плача тонким голосом.

Ифа заходит в квартиру с таким облегчением, словно несколько недель здесь не была. Прислоняется к двери, чтобы ее запереть, позволяет сумке соскользнуть на пол; бросает ключи на столешницу, закрывающую ванну, расправляет простыни и принимается запихивать вещи под кровать: разбросанную одежду, грязные кружки, непарную обувь. Она просто заталкивает груду вещей в шкаф, вниз, тут стучат в дверь, и Гейб внезапно оказывается внутри, и вот он поднимает ее на руки, волосы у него стали короче, куртка мокрая, и он что-то говорит про то, какой поганый это район и как может кто-то в своем уме здесь жить.

Ифа познакомилась с Гейбом на съемке три месяца назад. Эвелин делала портреты людей на рабочих местах. Сняла татуировщика, орудующего иглой у себя в салоне, собачьего парикмахера рядом с разномастными щетками, костюмершу в цеху «Метрополитен», рот которой щетинился булавками. Последним в серии должен был стать шеф, знаменитый своим взрывным нравом, требованием, чтобы рецепты сохранялись в тайне, и змеящимися очередями манхэттенцев, желающих получить столик в его ресторане.

Эвелин хотела, чтобы Арно прислонился к столу у себя на кухне. Ей понравилась кухня, Ифа это поняла: все в пару и блестящей стали, с ножами на подставках, стопками тарелок, горелками, ревевшими, как драконы. У Арно, однако, были другие соображения. Он хотел, чтобы его сфотографировали в сшитом на заказ костюме, среди зеркал, свечей и позолоченных стульев в ресторане.

Во время обсуждения Ифа молчала. Распаковывала сумки. Раскрывала штативы. Ставила свет, приклеивая провода скотчем к полу, чтобы никто не споткнулся. Заряжала пленку в камеры, выставляла объективы, которые, по ее мнению, могли понадобиться Эвелин. Она развернула отражатель, прислонила к стене. Она делала это все на кухне: она знала, что Эвелин настоит на своем. И, как ожидалось, как раз, когда она снимала с разных ракурсов «Полароидом», Арно вернулся в кухню в белой форме шефа. Ифа не смотрела ему в лицо, она занялась выкладыванием сохнущих снимков, чтобы их посмотрела Эвелин.

Но Эвелин не стала на них глядеть. Она редко это делала. Она вплыла в комнату; двинулась к окну, потом прочь от него. Постояла минуту, наблюдая, как сушефы пластают и рубят овощи кубиками и кружочками.

Потом она принялась двигаться быстро и неуловимо, не произнося почти ни слова. Она усадила Арно на сверкающую хромированную столешницу. В обеих руках он держал ножи. Его белая куртка была наполовину расстегнута, волосы под сдвинутым назад колпаком гладко зачесаны. Ифа смотрела в видоискатель, как Эвелин задает направление. Его медвежьи очертания сновились меньше в искажающем, водном, выгнутом мире камеры, но Ифа видела, что на итоговом произведении он будет огромным, нависающим, царящим над всем.

В этот момент у ее локтя возникла Эвелин. Ей удавалось двигаться так, что ее почти не замечали. Эвелин смотрела на Арно, или сквозь него, или вокруг него, пока он отвернулся и обрушился на одного из ассистентов за какие-то прошлые прегрешения.

Ифа протянула Эвелин полароидный снимок.

– Я не знала, захотите вы…

– Свет, – вставила Эвелин.

– Так что я его не включила. Могу, если вы хотите…

– Нет. Не нужно. Мне нравится… – Голос Эвелин стих, она указала на то, что, как она думала, Ифа тоже может увидеть. – Но я не уверена насчет…

Они обе изучали Арно в профиль, по-прежнему оравшего на ассистента; головы их склонились в одну сторону.

– Можем его подвинуть, – предложила Ифа.