Пока тебя не было

Моника взглянула на нее. Гретта ощутила луч этого взгляда, словно он обжег ей кожу. Она никогда не могла ничего скрыть от Моники, совсем ничего. Бесполезно было и пытаться. Еще до того как Моника начала говорить, Гретта понимала, что этот ребенок все про нее знает, и наоборот. Она привыкла к невидимому телеграфному проводу, соединявшему их: по нему весь день шли сообщения, о которых никто не догадывался.

– Не трудись, – повторила она дочери.

Моника вытянула сумку с покупками из рук Гретты. Пошла вперед, отдала брату, который был на десять месяцев старше, но на целый фут выше, и вернулась к Гретте. Взяла ее за руку.

– Тебе нехорошо, мамочка? – спросила она.

Ее белое от тревоги лицо было запрокинуто вверх, чтобы смотреть на Гретту.

– Все хорошо, лапонька, – произнесла Гретта сквозь волну боли, сумев сохранить ровный голос. – Все хорошо.

Дома Моника налила Гретте чашку чая (Гретта не сказала, что одна мысль об этом, именно сейчас, вызывала тошноту). Моника отправила Майкла Фрэнсиса к соседям, у которых был телефон, чтобы соседка позвонила их отцу: номер уже несколько недель был записан на листке, висевшем в кухне на холодильнике.

Гретта стояла, вцепившись в спинку стула, – потому что схватки пошли часто, почти без перерыва; раньше так быстро не бывало, ни разу, когда ей приходилось через это пройти, – когда в дверях гостиной появилась соседка. У нее было четверо детей, трое жильцов, муж погиб на войне, и жила она на Гиллертон-роуд всю жизнь. Они с Греттой одно долгое мгновение смотрели друг на друга, и Гретта как никогда ясно поняла, что Моника перехватила этот взгляд, перетащила его на себя, пытаясь прочесть, что не было сказано вслух.

– Сейчас вернусь, – вот и все, что сказала соседка.

Гретта хотела отпустить стул, но поняла, что не может. У нее онемели руки, их кололо словно иголками и булавками.

– Теперь уже недолго, – попыталась сказать она, заметив, что голос у нее стал немного невнятный. – Тебе ведь не терпится увидеться с…

– Папы не было на месте, – произнес Майкл Фрэнсис, казалось, очень издалека, с порога комнаты.

– Что? – сказала Моника.

Тише, хотела сказать Гретта, тише, вы что, не видите, я пытаюсь собраться с силами.

– Его не было на месте. Мы звонили, но его не было.

– И где же он? – спросила Моника.

– Не знаю. Нам сказали, что не знают, где он.

– Ты точно… – сказала Гретта, очень осторожно выговаривая каждое слово, – верно набрал номер?

Дети посмотрели на нее. Ее дети. На том конце комнаты в слабом февральском свете виднелись овалы их лиц. То, что случилось потом, как-то перепуталось в голове у Гретты. Она помнит, что соседка вернулась в комнату, сказала, что едет «Скорая», вот-вот будет здесь, и она, Гретта, ответила, что не нужна ей никакая «Скорая», потому что нужно дождаться мужа. Майкла Фрэнсиса и Монику отправили к соседям, посулив хлеба с вареньем вместе с соседскими детьми. «Ребенок-то ждать не станет», – сказала соседка и схватила с каминной полки вазу, как раз вовремя, чтобы Гретту в нее стошнило.

Потом она как-то оказалась на полу, и соседка была рядом, держала ее за руку, повторяя: «Тужьтесь, миссис Риордан», – а Гретта только и могла думать, что соседка постелила на ковер простыни из сушилки, а это не те простыни, слишком хорошие. Гретта хотела сказать, есть другие, старые, я их держу в сарае, но слова не шли, потому что у нее были сжаты зубы. «Тужьтесь, – повторяла соседка, – скоро все будет позади», – и Гретта хотела сказать, заткнись ты, и рожу свою убери, где мой чертов муж, но волны все накрывали ее, вздымались у нее над головой. Внезапно в комнате оказались санитары со «Скорой», большие, в форме, они вошли, и Гретта нашла в себе силы встать на ноги и сказать: «Отвезите меня в больницу, пожалуйста».

Но санитары – совсем мальчишки – держали ее за локти и говорили:

– Нет, времени нет, никуда вы не поедете, ложитесь обратно, миссис.

– Не могу, – выдавила она. – Не могу, я…

Она не договорила, потому что вдруг поняла, что в комнате с ними есть кто-то еще. Она всмотрелась и уловила очертания тонких ног в серых гольфах. Гретта заревела:

– Выведите ее, выведите отсюда. Моника, – сказала она, – иди к соседям, иди сейчас же.

Но Моника не шевельнулась.

– Уведите ее, – завизжала Гретта, – бога ради, ей десять лет.

Но никто в комнате не слушал, они все повторяли, что времени нет, что все уже началось, что она должна тужиться, тужиться и тужиться; кто-то перенес ее обратно на диван, и где, во имя всего святого, Роберт, или Ронан, или как его там зовут, где, на хрен, мой муж, услышала она свой крик, хотя знала, что рядом Моника; она ее не видела, но она всегда знала благодаря тому невидимому проводу. Как раз в последний момент, как раз перед тем, как родился ребенок, выскользнул в подставленные руки санитара, соседка словно очнулась, схватила Монику за плечи и вытолкнула из комнаты.