Пока тебя не было

Но теперь все переменилось. Она казалась не той, с кем он говорил по телефону, не той, кто говорил: «Дай мне знать, если вам что-то сообщат», – кто сказал «твоя бедная мама». Сейчас она была наряжена, стол за ее спиной был накрыт, серебро и свернутые тканевые салфетки, теперь она говорила всякое: что не думала, что он сегодня вернется, что ей очень жаль и собирается ли он остаться, потому что ее учебная группа придет на обсуждение за ужином?

– Сейчас? – удивился он, приваливаясь к косяку, зная, что дверной проем его поддержит, обеспечит физическую опору, которая была необходима. – Так поздно?

Клэр быстро облизнула губы, отвела волосы с лица.

– Мне правда жаль, Майк. Мне и в голову не пришло, что ты вернешься. Если бы я знала… Понимаешь, все подумали, что здесь больше места, и я сказала, что тебя не будет, и все решили…

– Все подумали, все решили – какого хрена, это все, что ты можешь сказать? – внезапно заорал он, потому что провел несколько часов, держа за руку мать, пока она плакала, потому что отец пропал, и в это невозможно было поверить, это было более чем странно. Потому что он всего-то хотел прийти домой и посидеть с Клэр на своем диване, в своей гостиной, а ему говорят, что это невозможно, что здесь вот-вот рассядутся люди и станут обсуждать Первую мировую, как в каком-то горячечном кошмаре, когда в его дом вторгались самые ненавистные ученики, садились за стол во время завтрака, и таращились на него, и говорили, что школу перевели сюда и в обозримом будущем она здесь и останется.

– Прекрасно! – закричала в ответ Клэр, и он поразился, потому что Клэр никогда не повышала голос, ей это было несвойственно, у нее этого не было в генах. – Оскорбляй меня… фаллоцентрической речью!

Он засмеялся, смех громко взорвался у него где-то глубоко в груди.

– Ты кому подражаешь, когда такое говоришь? Что с тобой? Зачем тебе вообще этот курс? Я хочу сказать, ты умная, ты образованная, ты…

– Только частично!

– Это еще как понимать?

– Ты знаешь.

– Нет, не знаю. Пожалуйста, объясни.

– Диплом, – сказала она, и ее глаза налились слезами; она сердито их смахнула. – Я так и не получила диплом. И почему так вышло? Чья это вина?

Его подмывало крикнуть: наша. Мы оба виноваты. Мы тогда были вдвоем. Но он вдруг увидел себя глазами ее новых друзей, которые вот-вот должны были прийти: ужасный, крикливый муж Клэр – посмотрите, как он на нее орет, как запрещает звать нас домой. Он не мог заставить себя обсуждать все это прямо сейчас, у накрытого стола с приборами наготове.

– Клэр, – он попытался взять жену за руку, ему хотелось ее встряхнуть, попытаться как-то разбудить, чтобы она увидела, что происходящее не должно происходить, попытаться ее вернуть. – Прости, не надо мне было кричать. Просто день был жуткий, и этот… званый ужин. А как же дети? Их не разбудит шум?

При слове «дети» она подняла голову и посмотрела на него. Клэр любила детей; он не переставал поражаться насколько. Его всегда ошеломляло, как она вылезала из постели в три ночи, чтобы принести Вите попить, как отдавала Хьюи весь свой ланч, если он хотел, как самоотверженна и жертвенна была, сколько усилий прилагала, чтобы соорудить костюм для рождественского утренника, с каким терпением, с каким кротким ангельским терпением она все сносила: то, как Вита бесновалась из-за того, что ее причесывают, или требовала те носки, а не эти, или просто хотела, чтобы Клэр сидела с ней часами, читала одну книжку за другой. Клэр казалась ему чудом, и он все думал, можно ли как-то дать ей это понять, через соприкосновение их кожи.

Но она сказала:

– С детьми все будет в порядке. Если проснутся, значит, проснутся. Им полезно видеть новых людей. Им на пользу, если их мать реализуется, растет. Они живут в каком-то коконе, ты так не считаешь?

В коконе, хотел сказать он, в коконе? Но я хочу, чтобы вокруг них был кокон. Хочу, чтобы они были закутаны, укрыты, ограждены, защищены, сейчас и навеки. Его бы воля, он бы зашил их в пуховые одеяла, чтобы не ушиблись, он бы из дома их не выпускал; он бы даже в школу их не водил, чтобы ни малейшего шанса не было, что им кто-нибудь скажет что-то злое. Кокон даже близко не описывал того, чего он бы для них хотел.

– И потом, – сказала она, отнимая у него руку, – не всегда они были у тебя на первом месте, разве нет?

И вот она снова с ними, Джина Мэйхью. Клэр кладет ложку и потирает шею, словно и она видит, как Джина вплывает в комнату, садится за обеденный стол, скрещивает ноги и смотрит на Майкла снизу вверх тем отрешенным взглядом, который он заметил в тот первый день в учительской, как будто она поглощена чем-то, чего больше никто не видит, и не понимает, как будто хранит какую-то захватывающую тайну, которую никто больше не может разгадать.

Он хотел сказать: «Но ведь я не хотел, чтобы так вышло». Хотел повернуться к жене и ответить: «Я этого не хотел, и мне жаль, что так получилось». Но мог ли он, положа руку на сердце, уверять, что это была чистая правда?