Пока тебя не было

Сейчас около полуночи, точного времени Ифа не знает. Салон палубы залит светом, на всех доступных поверхностях лежат пассажиры. В коридорах и проходах тоже растянулись спящие, накрывшись одеялами и спальными мешками. В дверях, на столах, на подоконниках свернулись тела. Возле закрытого кафетерия кто-то на уровне пола выдает горловой протяжный храп. Рокочут двигатели, корабль поднимается и опускается, вверх и вниз. Ифа, расположившись на двух креслах, пытается не смотреть на то, как качается пол, как мотается светильник над головой, как распахивается и захлопывается дверь. Она старается думать о другом: об устье реки и о трещинах на потолке своей квартиры, о том, как проявляет пленки, как Гейб вскидывает очки повыше вторым суставом указательного пальца, о том, как правильно пользоваться увеличителем и фильтром. Она старается внушить себе, что движение корабля несет ее на запад, ближе к Гейбу и Нью-Йорку, к ее настоящей жизни: она уже скоро вернется, скоро попробует все исправить. Но волны накатывают и накатывают, корабль качает, мужик храпит, решетка кафетерия дребезжит в раме.

Внезапно Ифа садится. Встает. Перешагивает через конечности и сумки своих родных. Гретта что-то бормочет, но не просыпается до конца.

Ифа проходит по салону в коридор. Ее мысли собраны, зрение ясно: она сосредоточилась на одном. Она опускает ручку двери туалета, заносит ногу и переступает высокий металлический порог. Она смотрит прямо на кабинку, и она бы дошла, если бы в лицо не ударил, словно тонкий туман, запах рвоты. Она движется очень точно. Она знает, что времени немного. Она не дойдет до кабинки, это она понимает, так что разворачивается к раковине. Как раз вовремя. Она убирает волосы назад, закрывает глаза, собирается. Ее так накрывает, что она сгибается пополам. Ее рвет в раковину, потом еще, потом в третий раз, вспыхивает боль. Никогда, думает она, никогда в жизни ее так не рвало. Никогда не было так плохо. Ободранное горло болит, желудок сжался, словно кулак, и беспорядочные вспышки света, которые всю жизнь ее мучили, снова колют глаза. Таким образом она не доберется до Ирландии, сгинет прямо здесь, в заблеванном туалете, не увидев суши. Прежде чем открыть глаза, она включает воду. Полощет рот, умывается, тянется к рулону бумажных полотенец, видит их грязное, серое, обмякшее полотно, отказывается от этой мысли, ныряет в кабинку за туалетной бумагой, прижимает ее к лицу и думает о колеблющихся булавочных огоньках, знакомых, мелких, летучих призраках. О том, что они обозначают прибытие мигрени, как поезда на станцию, на нее может опуститься один из перемалывающих все трехдневных туманов. О том, как они мерцают и трепещут, словно светляки. Как появляются, если она выпьет слишком много кофе, или посмотрит на яркий свет, или когда начинаются месячные. Как в последний раз они ее навестили в холодный день в конце апреля, когда на Нью-Йорк налетел ветер с Гудзона и поднял газеты и мусор с тротуаров, засыпал пылью глаза, волосы, швы на одежде. И о том, что с тех пор, насколько она может сейчас вспомнить, месячных у нее не было.

Ифа какое-то время стоит в туалете, прижав к лицу туалетную бумагу. Потом медленно отлепляет ее. Смотрит в зеркало. Лицо восковое, желтоватое, глаза ввалились, взгляд дикий и неверящий. Такое ощущение, что минуту назад сюда зашел кто-то другой. Та Ифа, в отражении, – это кто-то совершенно другой.

Она, пошатываясь, бредет по коридору, хватается сперва за поручень слева, а потом, когда нос корабля идет вниз, справа. С усилием открывает просоленную дверь и выходит на палубу.

Если где-то и есть жара, этот участок Ирландского моря о ней не догадывается. Ветер тут же подхватывает волосы Ифы, одежду, пытается ее сорвать. Она склоняет голову против стихии и доходит до ограждения, за которое можно ухватиться. Отсюда виден поржавевший борт корабля, уходящий вниз, в кипящие, чугунно-черные воды. От корабля расходятся огромные пенные буруны. В нескольких ярдах море их сплющивает, сглаживает, а потом их поглощают волны. Ифу постоянно окатывает то ли брызгами, то ли дождем, она не понимает, чем именно. Ее переполняет желание выкрикнуть что-нибудь, что угодно, в этот ветер, в это море, просто чтобы ощутить слабость собственного голоса, его бессилие против подобных Зевсу сражающихся стихий.

– Боже! – вопит она. – Сука!

Она себя не слышит. Просто знает, что издает звук, потому что мозг, язык и рот складывают слова. Она обеими руками цепляется за холодные поручни, кладет на них голову, ощущая гудящее колебание корабля и биение моря.

Впервые они с Гейбом переспали – когда? Она ненадолго открывает глаза, видит мокрые пальцы, пятна ржавчины, толстый слой белой краски, похожей на затвердевшую тянучку. Ум ее мечется, он не в состоянии ухватить искомое, но она находит ответ, она его знает.

В апреле. В то утро, перед тем, как она уехала в Коннектикут.