Пока ты здесь

Дина забилась, как пойманная птица, но ноги ей больше не повиновались. Она закричала изо всех сил, но звук завяз во мраке. Не было больше ничего – ни игровой, ни ресторана, ни верха, ни низа. Она падала в бесконечное ничто, беззвучно крича.

…Поручни мокрые и холодные. Пальцы стынут. Стынет шея, открытая ветру и брызгам осенней мороси. Упрямое «Пусть! Так всем будет лучше!» крутится в голове, как аудиоролик на повторе, раз за разом возвращаясь тоскливой мантрой. Дина отклоняется вперед, насколько позволяет боль в заведенных за спину руках. Страха нет совсем. Есть только маленький червячок сомнения, который и удерживает ее на краю балкона: не похоже ли это на предательство? Не похоже ли это на трусость?

«Тридцать», – шепчут губы, и Дина, победоносно отметая мысль о трусости, разжимает руки…

– Ты этого хотела! – проревела Тьма.

– Нет! – закричала Дина и не услышала своего голоса.

Но Тьма услышала, вскинулась холодом к самому сердцу, сжала клещами. Остро, резко, так, что стало невозможно вдохнуть.

– Не-ет! – просипела Дина, сопротивляясь холоду, высасывавшему душу.

– Это была не я, – прошептала она из последних сил. – Не я!

Никто не спросил, что именно толкнуло ее на край балкона. Ни родители, ни полиция, ни въедливый доктор Брумм. «Почему же он спрашивает? – сердито сжимая губы, думает Дина. – Почему – сейчас?»

Владимир Анатольевич заглянул в палату пару минут назад, предупредил, что Антонина перевезет ее в другое отделение до обеда, и задержался, задумчиво глядя на Дину. Он сунул руки в карманы голубого халата и теперь возвышается над кроватью эдакой молчаливой горой, увенчанной аккуратной, почему-то не голубой, а белой шапочкой.

– Ответь мне на один вопрос, Дина… – начинает он.

Как можно ответить вот так, сразу? Дина беспокойно ерзает, пытается поправить подушку одной рукой. Заведующий молча ждет.

Она хмурится, выдыхает и неожиданно для самой себя начинает говорить:

– Сначала это была обида. И страх. Потом – злость. Потом снова обида и снова страх, – честно перечисляет Дина. – Мое лицо, конечно. Я думала, что всем так будет легче. Маме… Конечно, я была полной дурой. Теперь понимаю. И не в родителях было дело, я просто боялась так дальше жить. Мне казалось, что самое ужасное уже произошло и я никогда не стану прежней. Что у меня не будет друзей, родные будут страдать и мучиться, а окружающие – шептаться за спиной или тыкать пальцем.

Дина торопится, слова почти обгоняют мысли, принося невероятное облегчение. Она чувствует себя так, словно разбирает захламленный дом, впуская в открытые окна свежий ветер и солнечный свет.