Пока живешь, душа, люби!..

«Лагерные тетради», написанные на поселении Глубинное Чердынского района Пермской области, пролежали в домашнем архиве около сорока лет. Там многие сотни стихов. Они еще полностью не прочитаны, нигде не напечатаны, даже не сосчитаны. Прочитать их действительно трудно: бисерные строчки карандашом в каждую клеточку общих тетрадей, иногда по два столбца на каждой странице, заполнено буквально все и без помарок… потому что все неудачное подтиралось резинкой — из экономии бумаги. Тетрадь нужно было всегда держать при себе, чтобы не пропала.

На поселение заключенных выводили после отбытия ими двух третей общего срока при отсутствии грубых нарушений лагерного режима. Труд такой же, как в зоне, но вместо постоянного конвоя — надзор. Разрешалось носить гражданскую одежду, иметь деньги и пользоваться услугами магазина (в котором, как правило, нечего купить), вести переписку и иметь свидания. За нарушение границ поселения — возвращение в зону.

«Лагерные тетради» отличаются от известной литературы подобного типа: это дневниковые записи внутренней жизни заключенного, и только в очень редких случаях — внешних ее проявлений. Между тем, от Михаила ждали и даже просили именно бытописания. «Все написано, все известно, — говорил он в таких случаях. — Читайте Шаламова, Солженицына…».

А если поэт и пытался вводить натуралистические детали, это выглядело инородно. Другое дело — природа: по «Лагерным тетрадям» живо воссоздается облик затерянного в уральской глуши поселка. Стихами автор стремится сохранить душу, а душа тянется не к мертвому и жестокому, а к живому.

«Опять на сердце омут странный…»

Опять на сердце
Омут странный
И учащенно-тяжкий
Гул.
Текут стихи,
Как кровь из раны.
Бегут и стынут…
И бегут.
И думы…
Как беде случиться
Непоправимой и большой?
И нет желания лечиться
Ничем:
Ни телом, ни душой.

«Мне снился сон…»

Мне снился сон.
Приснился в детстве мне.
Он в памяти.
А память не слаба та.
Как будто я на вороном коне
Въезжал в страну стихов
Под тяжкий вопль набата.
На мне армяк мужицкий,
А в руке —
Не жезл, не нож,
Не свод приговорений,
А до сих пор не изданный никем
Посмертно
Том моих стихотворений.
Вокруг галдеж
И ожиданья зуд.
И начал я о доле человечьей.
И плавилась людская боль в грозу,
Иное все сметая и увеча.

«О близком, об утраченном, о давнем…»

О близком,
Об утраченном,
О давнем,
Нисколько ничего не утая,
Я расскажу тебе,
Моя исповедальня,
И в тишь и в бурю
Спутница моя.
Я расскажу,
Как самое простое,
О тяжкой драке
Разума и чувств,
Чтоб каждою
Протоптанной строкою
Стать по уму для всех,
Как по плечу.
О радостях
Прозрачных и туманных,
Об океанах северной тоски,
О не заживших ссадинах и ранах,
Что жгут,
Как аравийские пески.

«Смеющиеся рты…»

Смеющиеся рты. Не люди, а гримасы,
Глазея на меня, стоят на берегу.
А я на их глазах — беспомощною массой —
Никак не утону и выплыть не могу.
Но это только сон, но это только снится,
Когда я сам с собой лежу, глаза смежив.
И прошлое, как пыль, садится на ресницы,
Года и дни идут — и так проходит жизнь.

Будто