Пока живы — надо встречаться

«Не-ет, — рассуждал Макаров, — он не похож на тех, кого Роман Александрович отбирал для такого рискового дела. И все же…»

Они долго сидели возле шалаша, курили самосад, разговаривали, вспоминали общих знакомых. Как только речь зашла о Сашке Полянике, который хотел бежать в бочке, Макаров сдержанно сказал:

— Встретить бы этого парашника Гиву, своими б руками…

Лузгина вдруг холодный пот прошиб, едва он подумал, что ждет его самого, если дознаются, что он и Гива одной веревочкой повязаны…

— А как попасть в отряд к Лопухину? — спустя неделю спросил Лузгин Женьку Макарова.

— Тут, милый, не своя воля. К кому определили, с теми и действуй.

С той минуты что бы ни делал Лузгин, куда бы ни шел, Гива и Поляник не выходили у него из головы. Тревожная тоска донимала, изводила, мучила его. Он как-то сник, отстранился от всех. И если выпадал случай, все чаще прикладывался к спиртному, хотя чувства облегчения от этого не испытывал.

Однажды зимним утром, возвращаясь с операции, во время которой подорвали и сожгли четыре грузовика, а гитлеровцев чуть ли не в упор расстреливали из двух «дегтярей» и автоматов, партизаны завернули на обратном пути в небольшое лесное село. Жители села встречали их радушно. Здесь им выпекали хлеб. А на этот раз, возбужденные и довольные успешно проведенной операцией, партизаны не отказались и от первача, которым угощали гостеприимные селяне. И надо же такому случиться, что от выпитого стакана самогонки Лузгина развезло в жарко натопленной хате. Он видел, как всем было смешно слушать его излияния чувств к молодой солдатке. Но что было потом? Начисто вылетело у него из памяти. Как отрубило. Опомнился в тот самый момент, когда, колотя себя в грудь, кричал:

— А я чем виноват?! Я никого не предал! Ни-ко-го!

Но партизаны, сидящие за столом, уже не смеялись, а молча глядели на него. Значит, он спьяну сболтнул что-то лишнее. Но что? Хоть убей — ничего не мог вспомнить.

В тот же день Лузгин сбежал из села. Где пропадал, неизвестно, но вскоре он был пойман партизанами другого отряда и расстрелян.

5

Каждую ночь Николая Сусанова в группе особо опасных русских военнопленных перегоняли через проволочный коридор из лагеря на шахту. На груди у него — бирка с номером, а на спине — красно-белый круг, чтобы охранники могли целиться в него как в мишень.

— Эй, ру-у-усский Ива-ан! — раздается душераздирающий окрик.

Сусанов, боясь упасть, в веренице таких же смертников, пошатываясь от усталости, побежал к стволу шахты, где заряжалась каторжниками клеть и с визгом устремлялась вниз, в недра, в ад.

Внизу их встречали ослепляющие лучи рефлекторов, пронзительные свистки, удары резиновых дубинок.

Тяжко, воздух сперт и пропылен. Голые, изможденные узники забивали пустоты породой, шлаком и прочим хламом. На костлявой спине, боках и стриженой голове Сусанова темно багровели рубцы.

Свистят, лязгают механизмы, работающие на сжатом воздухе. Поступают вагонетки. Перекидывает Сусанов лопатой шлак, плотно забивает пустоты на отведенном ему участке. Позади ходят надсмотрщики, освещают рефлекторами. Они не выпустят до тех пор, пока не забутишь свой участок, пока лопатой не перекидаешь двадцать тонн. А упадешь — добьют.

Как ни закален Николай с детства крестьянским трудом, но тяжкий труд при невыносимой жаре и в неимоверной духоте при полуголодном существовании быстро подтачивал его силы.

«Мы все обречены, — размышлял он. — Вон мастер Фишер. У него патологическая ненависть к советскому человеку. В первый же день он прямо заявил: «Моего брата убили под Севастополем. И я сотнями вас сгною. Ни один отсюда живьем не уйдет».

— Коль, — сказал тогда Алешка, его сосед по нарам. — Знал бы он, что ты севастополец…

— Что ты, он меня повесит.

По воскресным дням, на потеху лагерного начальства, военнопленных длительное время в одном белье держали с вытянутыми руками на пронзительном ветру, заставляя кричать: «Нам не холодно, шинели не нужны. Нам не холодно…» А потом, чтобы согреться, заставляли бегать или с руками навытяжку ковылять гусиным шагом.

Однажды, возвращаясь с работы, Сусанов упал на шахтном дворе. Ноги подкосились, и он словно провалился в бездну. Товарищи подхватили и принесли его в ревиер (лазарет). Придя в себя, он почувствовал во всем теле большую слабость.

«Где я? О чем говорил? Ни за что так свою жизнь не отдам».

Немец врач распорядился, и его поставили на весы. Всего сорок восемь килограммов весил он — это при его-то росте.

Две недели давали подкормку: три неочищенные картофелины. И опять на весы. Вес набрал. Можно опять работать.

— Смотри, — предупредили его, — в другой раз подкормка не поможет — отправим в крематорий.

И опять клеть, набитая каторжниками, уносила его в шахту, на медленную, мучительную смерть от непосильного труда, голода, беспощадных избиений.

Нет! Не мог, не хотел Сусанов примириться со своей участью, с их порядками. Дух протестовал.

А мастер все больше приглядывался к Сусанову, все чаще доставал его палкой.

— Русский большеви-ик! — кричал тот и норовил ударить палкой по голове.