Пока живы — надо встречаться

В редкие минуты, когда можно было поговорить, Сусанов подсаживался к дяде Жене на нары. Он знал этого человека по Славуте, в одном блоке были, и, как потом оказалось, тот тоже участвовал в подкопе, только в другой пятерке. Еще знал, что его настоящая фамилия не Полунин, а Политико, что в Севастополе он был батальонным комиссаром и с такой же страстью, как и Сусанов, ненавидит фашистов.

— Вот, дядя Женя, нет больше сил моих, — заговорил Сусанов шепотом. — Все равно мне не жить здесь. Они меня добьют или на сжигание отправят. Уж лучше я что-нибудь с собой сделаю.

Высохший, с землисто-болезненным лицом комиссар, как бы чувствуя ответственность за этого горячего, теряющего рассудок парня, строго посмотрел на него:

— Ты что говоришь? Ты молодой еще и должен понять: вам строить новую жизнь, рассказывать людям о зверствах фашизма…

— Ну, если так, то мы должны бороться… Я не буду больше работать.

— Знаешь, Коля, я старше тебя, мне не убежать. А ты беги. Убьют, значит, смерть твоя была как в бою. А останешься жив, запомни мой адрес…

После того как Сусанов вылил на пальцы из шахтерской лампочки электролит и гестапо взяло его на подозрение за саботаж, это сильнее укрепило в нем решимость бежать.

На очередном воскресном построении нацистские садисты устроили над военнопленными массовое издевательство. После того как узники, вытянув руки, заковыляли гусиным шагом, их заставили петь.

— Пойте песню! Зинген! — раздавались выкрики. — Лёсь, лит!

И тут Вася Фадеев, парень со шрамом на губах, запел «Священную войну». Все узники подхватили. А как пропели «С фашистской силой темною», выскочил комендант.

— Замолчать! Прекратить! По баракам!

«Эге, — размышлял Сусанов. — Что-то меняется в поведении гитлеровцев. Полгода назад за эту песню в Славуте нас палками гнали, а теперь даже экзекуцию прекратили. Что-то тут не так…»

А через два дня заговорили про покушение на Гитлера. Об этом они узнали из листовок, разбросанных по штрекам. Листовка была написана от руки на бумаге немецкой канцелярии. Гестапо стало проверять, кто имел доступ в канцелярию. Взяли Ивана Тамбовцева, уборщика, и до смерти избили палками. За ним — переводчика, бывшего студента Томского университета. Его заставили идти к предупредительной проволоке, и пулеметчик дал по нему очередь.

Сусанов, приглядевшись к Фадееву, первым осмелился заговорить с ним о побеге.

— Вася, я больше не буду это терпеть. Ты как думаешь?

— Я тоже. С той поры друзья начали готовиться к побегу, все глубже вникали в систему охранных сооружений, ища малейшую возможность для побега. Проволока вокруг лагеря была под током, на шахту их гоняли, как тигров на арену, по проволочному коридору и всюду пересчитывали.

И все-таки… Самым уязвимым местом во всем охранном сооружении им показалась клеть, в которой узников опускали в шахту.

Огороженная с двух сторон стальной сеткой, она все время была под зорким взглядом клетьевых, шуцманов и конвойных. Но во время воздушной тревоги, которые к тому времени участились, Николай не раз замечал, как шуцманы и клетьевые удирали в укрытие, оставляя узников в клети, а шахтный двор погружался в темноту. Если перед этим зайти в клеть первым и занять место у сетки с противоположной стороны от входа, можно было бы попытаться выпрыгнуть во двор.

Два с половиной месяца Николай с Васей выжидали подходящего момента. И вот однажды едва они вошли в клеть, как завыли сирены. Сердце забилось: успеть бы — клеть вот-вот ринется вниз. Еще и свет не погас, а руки уже вцепились в сетку и сами поднимают ее. «Будь что будет, погибну, так от пули, как в бою», — решил Сусанов, выпрыгивая во двор. И вовремя: клеть тут же с визгом устремилась вниз.

На шахтном дворе — темень. Над головой самолеты. Уже зенитки хлопают, а в небе прожектора рыщут. А они вдвоем мечутся по двору и куда ни ткнутся — всюду недосягаемые кирпичные стены. И не миновать бы им пули или отправки в крематорий, да у самой стены оказалась груда металлолома. Какую-то трубу выдернули и приставили к стене, подперли еще одной железякой. Под пронзительный вой и грохот бомбовых разрывов вскарабкались на гребень ограды и, обдираясь об острые металлические шипы, перемахнули на другую сторону.

Медлить нельзя: в любую минуту их могли хватиться. Преодолев заросший бурьяном пустырь, выбежали на узкоколейку и — откуда только силы взялись! — во весь дух помчались по шпалам. Уже и сил не было бежать, когда свернули на морковное поле, побросали ненавистные номера, все дальше и дальше удалялись от шахты. На пути им попадались небольшие населенные местечки, но из осторожности они обходили их стороной, За ночь они ушли далеко от лагеря. Им казалось, что если небо над головой открыто и дорога не обнесена лагерной проволокой, то, значит, они обрели свободу. Но в те времена вся Германия сплошь была опутана колючей проволокой и представляла собой огромнейший интернациональный концлагерь.