Пока живы — надо встречаться

В предрассветной мгле показался лесок на отшибе какого-то селения. Они решили на день укрыться в нем. Заранее договорились, что в случае, если их поймают, говорить, что они из Франции. В сумраке среди раскидистых деревьев разглядели надгробные памятники, изваяния, склепы. Деваться некуда: в арестантской одежде они издали были заметны. Решили спрятаться в зарослях, перевитых плющом, бузиной.

Утром, когда на кладбище появились горожане и военные, чопорная старушка, покончив с молитвой, подняла глаза и увидела, что на нее из кустов кто-то настороженно смотрит.

Изумленная старушка попятилась, а потом, подхватив юбку, пустилась бежать. И трех минут не прошло, ведет, божий одуванчик, двоих.

Подойдя к кустам, один из них, в военном, вынул пистолет.

— Ком, ком! — подзывает.

Приказали поднять руки на затылок и повели в участок.

— Кто такие, откуда?

— Из Франции мы, — сказал Сусанов.

— Разбомбили эшелон, — подтвердил Вася.

— Какой город? Шахта? Лагерь?

— Не понимаем… Не знаем.

Дорога в пять долгих километров, если еще думать, что тебя ведут на расстрел, показалась неимоверно тяжелой. Но вот впереди стали видны бараки, обнесенные колючей проволокой. Широкие ворота — настежь.

Эсэсовцы ходят в одних рубашках: жаркий выдался денек.

Завидев русских военнопленных, оживились:

— О-о! Ком, ком! Давай сюда! Ива-ан!

Привели к умывальнику. Резиновый шланг мокрый, даже отпотел от холодной воды, поблескивает бисеринками на солнце. Немцы велели раздеться донага. Сами взяли метровой длины резиновые шланги, набитые песком и заткнутые пробкой — гумешлауги, — и, направив мощную струю холодной воды, вылетавшую под большим напором из брандспойта, стали избивать. Лупили по спинам, ногам, головам. Особенно усердствовал один, с усиками, плотный, с силуэтом крымского полуострова на рукаве.

«Я защищал, а ты брал! — давил в себе крик Сусанов, стиснув зубы. — Хочешь и здесь добить, негодяй!»

Они упали, катаются по земле. Гитлеровцы гогочут, напором воды не дают подняться. Лупили до тех пор, пока истязаемые не лишились сознания. А когда пришли в себя и кое-как оделись, их втолкнули в цельнометаллический бункер, в котором хранился цемент. Ни сесть, ни лечь в том бункере. Тело от жестоких побоев горело, будто его раскаленными клещами раздирали.

Наутро допрос.

— Отвечайте, из какого лагеря бежали?

Сусанов в ответ свое:

— Эшелон разбомбили. Где? Не знаю.

Его, избитого, окровавленного и вконец обессилевшего, втащили в карцер и бросили на цементный пол.

Медленно возвращалось к нему сознание. Казалось, что он просыпался, но, не в силах преодолеть свинцовую тяжесть в голове и адскую боль во всем теле, снова погружался во мрак.

А когда пришел в себя, мысли обрывками сменяли одна другую: «Конец мне на чужбине… Все во мраке… Я уже сам не сознаю: не то я жив, не то умер. Неужели фашисты доконают меня?»

На седьмые сутки пожилой охранник приказал выходить. Поднялся Сусанов: боль во всем теле, ослаб до невозможности. Но опять — проблеск надежды, подтолкнувший к борьбе за жизнь.

Во дворе Сусанов увидел Васю Фадеева. Стоит шатается, лицо багровое от кровоподтеков. Самый лучший, родной здесь человек.

— Жи-ив?! — вымученно улыбнулся разбитыми губами Николай.

Вася в ответ молча кивнул, улыбаясь провалом беззубого рта.

Их сцепили едиными наручниками и повели. И опять лагерь с особым режимом, опять каторжная работа в подземелье.

На шахте, куда их привели, они узнали, что лагерь этот десять раз уже вымирал. Люди настолько там были истощены, что не помнили ни своих фамилий, ни имен своих жен, матерей и детей…

«Что делать? Где выход?» — спрашивал себя Сусанов, прислушиваясь к бомбежке. В этот момент послышался нарастающий визг, сильно и глухо грохнуло, затряслись стены, посыпались стекла». Багрово дрожащее зарево за окном высветило напряженные лица узников.

На рассвете их выгнали из бараков, построили на плацу. Шахта была разрушена прямым попаданием. Всех погнали на спецработы…

Охранник с автоматом поглядывал на них из окопчика, а они, смертники, выкапывали неразорвавшиеся бомбы и отвозили их в безопасное место. Порой не было сил подняться и идти на работу, и только одна надежда — увидеть дом, отца, мать, сестру, брата, любимую невесту — помогала пересилить слабость и нечеловеческую усталость.

В конце марта 1945 года со стороны Рейна впервые донеслись орудийные выстрелы. Но прибыл усиленный конвой с овчарками. Эсэсовцы с бранью, нанося удары, выгнали заключенных из бараков, построили, стали считать и проверять по номерам. В санчасти, где в это время лежал Вася, тоже всех пересчитали и проверили. Счет сошелся, и длинную колонну изможденных людей погнали к автостраде. Впереди и сзади — овчарки, по бокам — конвоиры с автоматами.

Сусанов, оглядываясь на лагерь, в душе завидовал своему другу, оставшемуся в санчасти. Там еще тридцать больных. С ними русский врач. Утром их наверняка освободят союзные войска.

Но едва колонна вывернула на автостраду, как со стороны лагеря донеслись выстрелы.

«Неужели, гады, всех больных расстреляли? — в бессильной ярости спрашивал себя Сусанов. — Это же ужас! Вася!..»