Пока живы — надо встречаться

Это письмо пришло сразу же после Сообщения Чрезвычайной государственной комиссии об истреблении гитлеровцами советских военнопленных в «Гросслазарете» Славута Каменец-Подольской области.

Задыхаясь от негодования, Зинаида Даниловна перечитывала это сообщение:

«…Администрация, немецкие врачи и охрана «Гросслазарета» проводили массовое истребление военнопленных путем создания специального режима голода, скученности и антисанитарии, применения пыток и прямых убийств, лишения больных и раненых лечения…

Такой смертности, которая была в «лазарете», не знает ни одно лечебное учреждение… За два года оккупации города Славуты гитлеровцы истребили до 150 тысяч офицеров и бойцов Красной Армии. Установлено, что «мука» представляла собой мякину с ничтожной примесью (1,7 %) крахмала. Питание хлебом, приготовленным из этой муки «Шпельцмель», влекло за собой голодание, элементарную дистрофию и способствовало распространению среди военнопленных тяжелых желудочно-кишечных заболеваний… Правительство, военное командование и непосредственные виновники… должны понести суровую кару за чудовищные, кровавые преступления…»

Зинаида Даниловна, потрясенная, разглядывала снимки на газетной странице — колючую проволоку, за которой виднелся трехэтажный корпус, похожих на скелеты освобожденных военнопленных, поле с массовыми захоронениями.

«Бедный мой Ромочка, — с тоскливой тревогой думала она. — При его-то впечатлительности как можно было все это пережить?»

Рая, симпатичная черноглазая медсестра, сутками выстаивая у стерильного стола в операционной, за два года сумасшедшей работы в передвижном фронтовом госпитале хорошо пригляделась к рукам хирургов. Благородные руки худощавого врача с серовато-землистым лицом, недавно назначенного к ним ординатором, произвели на нее удивительное впечатление. Мускулистые, подвижные, с необычайно длинными музыкальными пальцами, они не делали больших разрезов, щадили ткань больного.

— Уноси-ите! — повторял он каким-то особым глуховатым голосом. — Следующий!

Вскоре девчонки-медсестры заговорили, что врач Роман Александрович Лопухин культурный и очень чуткий человек, что его уважают все — и раненые и медперсонал. Он эрудирован. В короткий перерыв, когда возникал какой-либо разговор о событиях в стране или у союзников, он обязательно даст оценку происходящему и скажет так удачно и остро, что запоминается.

Во время обхода палат врачами медсестры украдкой поглядывали на Лопухина, тайно вздыхали, шушукались, им нравился его приятный овал лица, серые с голубой дымкой глаза и тонко очерченные губы.

А Рая больше видела его в операционной — в маске до самых глаз, в шапочке, надвинутой на лоб. Вот и сейчас, осмотрев развороченное плечо пожилого бойца, он поднял на нее свои большие глаза. Она подала щипцы. Днем, возможно, его глаза и в самом деле с голубым оттенком, но при свете керосиновых ламп они темнее. Иногда глаза его вспыхивают и блестят. Иногда взгляд их становится напряженно ищущим или тускнеет и гаснет в минуту, когда спасти поврежденную конечность не представляется возможным. В такие минуты в глазах его — нечеловеческая усталость.

— Следующий! — доносится его голос.

О, как ей хочется небольшой передышки, затишья. Тогда можно и посидеть, и поговорить. Но раненых все несут и несут, и кажется, что им не будет конца.

— Сле-е-едующий…

— Вам отдохнуть бы, — говорит она смущенно. — Вторые сутки на ногах.

— Да-да, кажется, наступает предел человеческой выносливости, — отвечает он, встречаясь с ее взглядом. — Ну давайте еще одного, и…

Пока протирают стол и готовят раненого, он устало присаживается на табурет. А минут через пятнадцать — вновь на ногах, нагнувшись над раненым, извлекает из глубины его тела металлический осколок и бросает в тазик. Едва успели обработать эту рану, и вновь:

— Сле-е-едующий…

Когда же наступила долгожданная передышка, Рая села рядом с Лопухиным под белой акацией возле госпитального крыльца.

Никогда еще прежде ей не удавалось видеть его страдальческое лицо, как сейчас.

— Откуда вы? — У нее звонкий голос, ясный открытый взгляд темно-карих глаз.