Пока живы — надо встречаться

«Когда читал «Побег», я не мог отделаться от ощущения, будто снова я нахожусь в душной теснине под землей той ночью 22 ноября 1943 года. Все вспомнилось: и дела, и люди, такие близкие и дорогие моему сердцу… Я счастлив, что дожил до тех дней, когда наконец сказана правда о моих товарищах и друзьях, в том числе и обо мне».

В тот же день я уже стоял у кассы на Курском вокзале. За час до отхода поезда мне удалось купить билет до Орла. Стоя у открытого вагонного окна и подставляя лицо встречному ветру, я мысленно представлял, как будет Николай Дмитриевич рассматривать фотографию Федорова.

Утром я был в Орле, на городской автобусной станции, потом пересел на рейсовый автобус до Верховья и только днем на местном «пазике» смог уехать в Корсунь.

Волнение ли от предстоящей встречи тому причиной, а может, завязавшийся разговор со случайным попутчиком, но только двадцать пять километров среди зеленеющих полей, окаймленных перелесками и прозрачными рощицами, пролетели незаметно.

Автобус медленно поднимался в гору. Слева от дороги показалась молодая поросль, а среди деревьев возвышался металлический обелиск, увенчанный звездой. Вот уж поистине народный памятник защитникам Родины. Клумба цветов, посыпанные песком дорожки, молодые березки, рябина, клены, елочки и каштаны — все говорило о бережном отношении к священному месту.

— Это у нас парк Победы, — пояснил мой попутчик. — Школьники так назвали это место.

Проезжая мимо обелиска, водитель сбавил скорость и протяжным гудком салютовал погибшим героям.

— Мимо этого места никто не проходит равнодушно, — продолжал мой собеседник. — Давеча старушка низко-низко поклонилась обелиску… А вы к кому будете в Корсунь?

— К Сусанову. Может, знаете?

— Николая Митрича?! Ну ка-ак же! — с гордостью произнес он. — С сорок шестого вместе. Я тогда шоферил, а он учительствовал… Судьбина у него, — он протяжно вздохнул и мотнул головой, — не позавидуешь…

Автобус катился в низинку мимо только что выстроенных кирпичных домиков, у старой ракиты он развернулся и остановился перед зеленой рощей. Пассажиры потянулись к выходу.

Справа от дороги я увидел магазин, столовую, правление колхоза и сельсовет, клуб, а дальше тянулись жилые дома с кустарниками перед окнами. Слева шумел листвою обширный парк с липами, кленами, березами. И среди этих деревьев светлели стены двухэтажной школы, видны были и спортивные сооружения, площадка детского сада.

С Сусановым я встретился у порога школы. Пожилой, грузноватый, немного сутулый, с доброй усмешкой и внимательным взглядом серых глаз, он шагнул мне навстречу, и мы крепко, по-мужски обнялись. Несмотря на возраст и тяжелое прошлое, мне радостно было видеть этого человека таким крепким и энергичным.

На крыльце учительского дома, построенного на школьной усадьбе, по соседству с интернатом, встретила нас Александра Зиновьевна, жена Сусанова. Она уже на пенсии, но все еще работает, преподает географию.

В опрятной комнатке с простой, но самой необходимой для обихода обстановкой сразу же возник непринужденный, лишенный всякой натянутости разговор, сначала, как обычно, о погоде и видах на урожай, а потом как-то незаметно Сусанов перешел к своему детству в бедной деревне на Орловщине, рассказал о своей матери — делегатке женсовета, о первых своих учителях, о председателе колхоза — двадцатипятитысячнике, который посоветовал ему тогда учиться на педрабфаке.

Рассказывал Николай Дмитриевич об этих людях с тихой, сдержанной радостью. Затем разговор зашел о проблемах воспитания.

— Была б моя воля, — говорил Сусанов, — в педагогический институт принимал бы самых преданных людей и обязательно трудолюбивых. Не по оценкам в аттестате зрелости, а по отношению к труду, к людям и к жизни. Учитель должен любить людей. Он ведь как хороший отец, а дети должны идти за своими отцами.

Воспользовавшись паузой, я наконец достал из портфеля и протянул фотокарточку, присланную из Риги:

— Посмотрите, узнаете, кто это?

Николай Дмитриевич едва взглянул — изменился в лице.

— Гриша, дорогой… Друг мой! — проговорил он ласково, целуя фотоснимок. И захрипело в горле у Сусанова, затряслись, задергались плечи, и он стыдливо прикрыл заплаканное лицо ладонью.

Потом уже, когда немного улеглась ожившая боль, он с грустью стал рассказывать: