Показания поэтов

Для Гоголя опиум не был героем его романа, но всё же – дополнительным штрихом, подчёркивающим тот контраст мечты и действительности, из которого сливаются «Арабески». Неизвестно откуда взявшийся в русском переводе «Исповеди…» офицер превращается в поручика Пирогова, пародирующего любовную историю художника, а встреча с падшей подругой на балу (!) и счастливый исход, выдаваемые за эпизод биографии Де Квинси, преломляются в сновидениях и наркотическом бреду Пискарёва. Эта скрытая ссылка, как и юмористически описанный визит к персу за опиумом, вплетается в «прозу», а не в «поэзию» повести: она мучительно снижает пафос разворачивающейся трагедии, усмехаясь над пылким воображением современника. (Оказавшегося ближе, чем предполагал Гоголь: мы тоже можем вообразить его бледным художником с Невского проспекта, измученным жизнью, терзаемым нелепыми фантазиями и подёнщиной.) За иронией, заставившей Гоголя обратиться к самому нелепому эпизоду русского перевода Де Квинси, угадываются переживание, сострадание и поэтому, может быть, внимание, с которым была прочитана «Исповедь…». И всё же эта книга не была для Гоголя тем опытом, которым был опиум для вскоре создавшего другие «Гротески и Арабески» По. (Точно так же как ни в «Невском проспекте», ни в «Портрете» ему не удаётся достичь поэтического единства композиции и гипнотизирующей атмосферы «Лигейи» или «Элеоноры».) Для того чтобы ощутить и передать поэзию «Исповеди…», её следовало лишить той иллюзорной литературности, от которой избавился Бодлер, пересказывая и комментируя книгу Де Квинси вскоре после его смерти в 1859 году.

Поэтические взгляды Бодлера, с которыми он пришёл к «Сплину Парижа» и к «Искусственным раям», испытали сильное воздействие поэтики По и, кроме того, всё больше противоречили позднее объединившимся в «Современный Парнас» сторонникам «чистого искусства». Однако условности романтизма или неоклассицизма противоречили не направлению, – как это было в случае петербургской «натуральной школы», – а масштабам эстетических задач Бодлера, которые требовали всепроникающего усилия, связывающего тончайшие мотивы сознания со всей сложностью окружающей и вплетающейся в него жизни. Таким образом, современность большого города была для Бодлера не этическим императивом, а исходным условием поэтики: выбирая прозу, он подчинял форму «лирическим движениям души, наплывам сновидений и скачкам сознания», чтобы прояснить ощущения, скрытые в происходящем вокруг и сочетающие в некоем гризайле исключительное с обыденным, логику с абсурдом, сверхъестественное с иронией. Сочетая нюансы психического и физиологического анализа, поэт, по мысли Бодлера, должен овладевать «магией внушения» и воспроизводить поэтическую безраздельность мира с убедительностью галлюцинации.

Рассматривая поэзию как обострённое всеохватывающее состояние, которое может усиливаться под воздействием алкоголя или наркотиков, Бодлер исследует его на страницах «Вина и гашиша» и «Искусственных раёв». В «Поэме гашиша», которая составляет первую часть его знаменитой книги, он нюансирует видения остранённого сознания, разбирая их характер и связи. Однако учитывая «воздаяние», Бодлер стремится проникнуть и в смысл неразрывно слитой с ним «кары», будто бы прослеживая некую светотень, вырисовывающую «неизбывный идеал». Здесь он обращается к опыту опиума и к «Исповеди…» Де Квинси, которую выдвигает как образец «манеры яркой, поэтической и медицинской одновременно».