Показания поэтов

В Де Квинси, как и в По, Бодлер видел то совпадение с собственными устремлениями и судьбой, которое даёт развернуть тему – будь то «Поэтического принципа», будь то уподобленной своим автором тирсу «Исповеди…» – в переплетающиеся меандры побегов мысли. В размышлениях о По он обращался к обоснованию и путям поэтики, тогда как книга Де Квинси заставила его выразить муки, с которыми поэт удерживается на грани жизненного равновесия. Гашиш мог быть для Бодлера воспоминанием об одной из случайных связей молодости, однако опиум был в его жизни мрачной приметой расплаты, успокаивая болезнь, которая развилась после сифилиса и вела к долгому мучительному концу. Наркотик – это прежде всего образ жизни поэта, которой питается его творчество. В «Искусственных раях» пересказываются не столько эффекты, сколько идеология воображения и намечается его «адская машина»: сознание, распадаясь, обретает целостность и строгую форму. Однако «…имеют ли ваши озарённые право писать?» – этот вопрос, поставленный умершим от опиума Жаком Ваше в одном из его писем к Бретону, стал дилеммой современной поэзии после наследовавших Бодлеру Лотреамона, Рембо, Малларме. Сознавая себя художником, обращаясь к смыслу и условиям своего существования, и сейчас возвращаешься к фигуре Де Квинси по линии, которую его книга открыла в литературе и которую подтвердили собой Бодлер, Виткевич, Берроуз и Мишо. «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» можно считать первой в ряду редких книг, обладающих точностью поэтического диагноза и предоставляющих те показания, которые оправдывают иллюзорные орнаментации фантазии, в общем лишённые смысла сами по себе.

<1994

>

Дворцы мёртвых

Стоит погаснуть ночным откликам, удерживающим во мраке фургона мою полудрёму, и тишиной завладевает кристаллический шорох, засвечивающий в уме тусклые аномалии сновидения. Не знаю, когда именно он стал так отчётлив. Мне было известно о нём и раньше, но, испытав здесь впервые это своеобразное ощущение свивающегося ничто, настолько подходящее характеру окружающей нас уже который день полупустыни, я научился ясно прослеживать его ночью и даже днём, когда необозримый путь отвлекает меня от обычных дел и разговоров. Не знаю, как улавливаешь его звук – точнее, отсутствие звука – и что он внушает: нить сновидений, вроде бы возвращающих меня к покинутой жизни, развивается на незнакомой ноте в странные образы моих воспоминаний, переиначивающие всё, что я знаю и мог бы узнать наяву; оглядываясь вокруг на однообразно расстелившуюся местность, я различаю в себе эту же ноту абсурда, которая оправдывает и неизвестность края, и бред нашей маленькой экспедиции. В пустынном ландшафте исчерпываются все возможности и не происходит ничего, потому что всё в равной степени вероятно и немыслимо. Однако на каждом шагу в его пределах попадаются явные признаки жизни, и за последние годы именно это сделало поездки в пустыню настоящей манией.

Пейзаж, в который мы углубились, напоминает перекатывающиеся по пути выгоревшие и вытертые бока не в меру распростёртого гепарда; военная дорога, видимо, проложенная ещё во времена похода имперской армии на оставшуюся далеко за спиной межгорную долину юга, теряется впереди, словно уходит в эту рябо холмящуюся землю. Только благодаря нашей проезжей нити мы до сих пор не теряем ни ориентации, ни рассудка. Окружающее впитывается в нас подспудно и всё глубже. Эта пустыня иногда покрывается переливающейся зеленоватой или розоватой паршой, обрастает пятнистыми клочьями и мутирует, сокращаясь у нас на виду, как живой организм. Мы догадываемся, что истинные очертания её достаточно ровного на первый взгляд пространства должны вспучиваться в колоссальные цепи, гряды и впадины, недоступные нашим масштабам. Ночью она вся сжимается вокруг, расплываясь на пятна, еле фосфоресцирующие и выкуривающиеся в туманности неба, в бесчисленные звёзды. Когда утром трогаемся с места, этот клочок пустынной степи как бы не даёт нам вырваться, долго не расступаясь на нашем полном газу и впитывая в себя дорогу, будто собирается нас поглотить. Однако на солнце в небе постепенно сгущаются тени, вскоре проступающие вдалеке новыми холмами, взламывающими и комкающими прежний вид.