Показания поэтов

Чулан, куда некоторых из нас запирали в детстве, бывал скорее вознаграждением, чем наказанием за проступки, которые мы совершали из любви ко всему запрятанному и закрытому. Здесь, не то что повсюду, можно было не убегать, не прятаться и ничего не прятать. Наоборот, страх темноты, который взрослые выбирали для нас по своему опыту, был ничто перед ощущением свободы, и эту свободу как будто не ограничивали стены и весь уклад дома. В распахнутой темноте не было растерянности, было множество интересных и ещё непонятных вещей, которые следовало узнавать понемногу, буквально на ощупь и сосредоточив воображение во весь мир. Это был прекрасный мир, потому что его ещё не было и ему не было границ. До сих пор всё вокруг – будь то город вдали за окном, простёртые в озёрах леса или кукольные домики раковин на берегу залива, – обманывало с первого шага, оказываясь не по росту. Мир твоей собственной жизни всегда возражал, но этого было не рассмотреть, и нельзя было даже потрогать, как будто это была большая загадка со стороны взрослых (почему-то всегда считалось, что тебе хочется во всём вырасти до того, что они скрывают между собой, хотя на самом деле в тебе играло что-то более всеобъемлющее или даже божественное). С их точки зрения жизнь была такова, что в ней всё пропадало, портилось и подчинялось, а ведь всё можно было исправить, просто воткнув цветок в ножку отколовшейся балерины. И теперь, в темноте чулана, всё то, что тебе обещало издалека, впервые подходило так близко, что давало осторожно притронуться, доверяя только этой волнующей нежности и не отрывая пальцев от изменчивого абриса, – иногда холодившего, иногда вязнувшего или чуть ранившего, – в котором вереницы полузнакомых или пока незнакомых вещей вдруг словно бы занимались и перетекали, открывая пространство и существо одновременно. Это было как будто шуршащее ветвями и разыгрывающее тени присутствие, с которым мы, бывало, резвились наедине в парке. Даже спустя очень много лет, – вы можете, например, избавиться от любви, но берегитесь, чтобы она не возникла в воздухе, – некоторые моменты будут всё равно обострять в вас этот неопределимый и едва слышный дух, который исходит вместо тепла от прикосновения или даже от близости некоторых предметов. Мне, скажем, нравится думать, что это похоже на слабенький аромат саше или хорошего бренди, иногда возникающий необъяснимым образом над раскрытой книгой или в ряду застоявшихся парадных комнат, где никто не жил. Этот дух вызывает во мне необыкновенно приятные фантазии, однако если я захочу разобрать, что это и откуда пришло, боюсь, что это будет всего лишь утомительно долгий сбивчивый и повторяющийся список забытых мыслей, угрызений, порывов, все те секреты, которые ничего не дают и вдобавок никого не красят.

Когда раздвигался изысканный шатёр занавеса, зритель, пусть даже ему помогало плечо соседей, не должен был чересчур долго вглядываться во мрак. Следовало выдержать паузу, которая только едва заставила бы его почувствовать настоящее одиночество. Тогда фокусник выходил на сцену, а точнее, на ней возникали одежда мага, раскланивались их пламенеющие ткани, и по всему залу разносилось многоголосие фраз, смеха и посвистов, возникавших со всех сторон во мгле чёрного кабинета. Затем возникала изгибающаяся мелодия, и чародей вырисовывался в своём халате.