Показания поэтов

Я вышел к военной базе: действительно, совсем недавно расчищенное место между двумя довольно широкими бурными речками; вырытая бледная земля, казармы, и никого, кроме часовых с автоматами. Ну, я с ними поговорил в том же роде, что и раньше, и ещё об Абхазии, где через месяц-другой истекает мандат русских войск и ждут войны. Совсем недавно был скандал, потому что на пограничном мосту молоденький солдат расстрелял своих старших мучителей из гранатомёта… Но это ничего. За то время, что я на юге, здесь было уже что-то около четырёх взрывов. Например, ревнивый муж подорвал себя и любимую на одном из бульваров в Туапсе. Какая глупость. Я побрёл дальше по этой чащобе, по пути мне иногда попадались заброшенные службы и ещё какие-то агрегаты, и всё в изумрудном мерцающем сиянии, которое распространяли вздыбившиеся вокруг горы. Я нашёл высокий неотстроенный мост, на который мне пришлось карабкаться, балансировать и наконец спрыгнуть с его десятиметровой высоты на тот берег, как обезьяна. Там высилась и горела стёклами громоздкая усадьба пансионата «Медвежий угол»: строение гостинично-замкового вида, которому явно не могло быть больше лет пяти-семи; нигде ни души; всё новенькое светилось на солнце.

Как Вы думаете, Катя, хотелось ли мне ещё разыскивать моих Свистуновых в этой всюду и нигде затаившейся в горах Медовеевке? Ну, очень даже может быть. Но когда я сидел у ручья на камне, глотая и брызгаясь ледяной водой, мне очень ясно пришло в голову, что это, пожалуй, один из самых высоких моментов моей жизни, и в такие минуты нет ничего вернее, чем остановиться, хорошо посмотреть вокруг, и по пути дальше. К тому же, я ещё не отыскал свою машину, чёрт возьми.

Дальше уже неинтересно рассказывать, какими путями я запыхался в этом лесу, пока наконец не вышел на тот самый холм к разъезду, где застрял мой шофёр. Дело было уже вечером, при последнем солнце, и он как-то обречённо загорал на обочине; автомобиль благополучно развернулся и ждал. Я сказал, что мы возвращаемся в Адлер. Я говорил так хрипло, и у меня был такой грозный вымученный вид, что он даже особо и не спрашивал ничего. Мы поехали. Пока мы осторожно спускались с холма, нам навстречу выползла белая машина; мой азербайджанец опять заругался, потому что разъехаться было почти невозможно, а я внезапно и побежал к ней. За рулём опять сидел блондин с ясным, глупым русским лицом и такими прозрачно-голубыми глазами, что хочется упасть и говорить глупости; он рассказал мне всё то же, что и все остальные. Всё-таки я его стал просить меня довезти, но он ещё раз посмотрел сквозь меня и сказал, что наверх проезда нет, а он едет боковой. Чёрт возьми, куда же он ехал, если другой дороги явно не было? Во всяком случае он так и пропал, а мы уже довольно скоро, поскольку мой чёрный друг гнал на своей вдрызг разбитой машине как сумасшедший, добрались до Адлера. Я самым кременным образом, несмотря на причитания, отдал шофёру 40 долларов, и тогда он, усмехнувшись, попросил хоть какой-то предмет на память о таком деле. Я ему дал немецкую авторучку. Вот так, Катя, я добрался до ближайшего от гор кафе, выпил стакан коньяку и стал жить дальше.

Я так приятно опустошён, Катя, чтó мне ещё писать? Да и впрочем, ничего забавного. Я с утра пил кофе на набережной, обозревая прогуливающихся казаков, и сочинил очень пылкое признание барышне, объявление которой прочёл тут же в «Курортной газете». <…> Ни лени, ни страхов, ни какого-нибудь живописного обозрения происходящего. Всего лишь намёки, смех, и до слез трогательно всё в жизни, и это хорошо.

Целую Вас, и Вы всех целуйте,

    Ваш ВК

6.6.97

Юрию Лейдерману

<лето 1997 года>

Юрочка,