Похищение Прозерпины

Светлов пошел дальше по рингу. «Пусть играет, как хочет, — решил он. — Чего спорить со стариком. И потом — какое значение имеют два хода пешкой? Разве могут они решить исход партии?» И гроссмейстер быстро зашагал от доски к доске.

Через полтора часа ему была уже ясна судьба сеанса. Сразу же определились слабые противники: они попадались на элементарные двойные удары, теряли ферзя или ладью, и если еще продолжали борьбу, то просто из-за нежелания сразу сдаваться. Нашлись и крепкие орешки — тех нужно было переигрывать в сложных маневрах, а то и в заключительной стадии партии — в эндшпиле.

Еще через час сеанс уже близился к концу. Две партии гроссмейстер проиграл: в одной допустил грубую ошибку, в другой его противник энергично провел матовую атаку. Три партии кончились ничьей. Оставалось всего четыре-пять партий, все они должны были кончиться победой гроссмейстера. В большинстве из них черные короли тщетно убегали от нападающих белых фигур, в одной был легко выигрышный пешечный эндшпиль.

Когда Светлов подошел к доске, на которой игрался этот эндшпиль, темно-коричневая рука схватила вдруг черного короля и со стуком поставила на последний ряд. Затем неловкие, с трудом сгибающиеся пальцы выхватили одну из стоявших рядом черных, уже сбитых с доски пешек и вновь поставили ее на второй ряд на первоначальное место. Гроссмейстер понял, что противник воспользовался старинным, давно уже отжившим правом получать новую пешку, лишь только его король достигнет последнего ряда.

Светлов по обыкновению играл сеанс, не поднимая головы и не видя лиц противников, но уже знал, кому принадлежит загорелая рука.

— Чигорин тоже так делал? — спросил он старика.

Тот радостно блеснул глазами: новая пешка вселила в него надежды в совершенно безнадежной для него позиции.

— Еще как! — воскликнул Федор Тимофеевич. — Самый любимый его прием!

Но никакие ухищрения не могли спасти Тимофеевича. Светлов, подойдя еще раза два-три к доске старика, провел нового ферзя и легко преодолел сопротивление противника. Старик с каждым разом становился все мрачнее, затем вдруг резко смешал фигуры, недовольный, отошел в угол и, сев на лавку, закурил толстую самокрутку.

Сеанс окончился. Светлов почувствовал усталость. Это была не умственная усталость, а чисто физическая. Еще бы: больше двух часов на ногах! Около двух километров пришлось пройти ему медленным шагом, крутясь на месте. Гроссмейстера окружили любопытные, они спешили задать вопросы, которые или не успели, или постеснялись задать перед сеансом.

Председатель колхоза подошел к Светлову.

— Прошу отведать колхозной продукции, — показал он на стол в углу зала, накрытый вышитой скатертью. — Чем богаты, тем и рады!

На столе стояла покрывшаяся испариной, только что со льда бутылка водки. На тарелках лежали аппетитные бело-серебристые куски мороженого свиного сала; из-под короткого, тоже вышитого, полотенца торчала желто-коричневая куриная ножка. Сбоку деловито устроилась пухлая буханка хлеба домашнего печения.

Светлову неудобно было одному садиться за стол, и он попросил у председателя разрешения пригласить Тимофеевича. Председатель вначале замялся, потом согласно закивал головой. Светлов подошел к Тимофеевичу и без труда уговорил его закусить с ним вместе. Бросив под ноги мохнатую шапку и не снимая полушубка, Тимофеевич чинно уселся за стол, растрескавшимися пальцами ловко поднял налитую рюмку и махом бросил ее содержимое в беззубый рот. Крякнув, он закусил салом и повторил всю операцию еще дважды. Сердито опущенные брови его приподнялись, лицо стало добродушным, глаза залучились хитрой улыбкой человека, много видавшего на своем веку.

— Федор Тимофеевич, расскажите, как вы встречались с Чигориным? — попросил Светлов.

Старик вначале — видно, только для порядка — отмахнулся, но затем решительно вытер рукавом седые усы и начал рассказ.

Председатель колхоза сделал недовольный жест — видимо, он уже не раз слыхал истории своего односельчанина; остальные колхозники, наоборот, плотнее сгрудились вокруг столика и приготовились слушать.

— В году так, чтобы не соврать… ну, в общем в конце того века служил я под Орлом у енерала Волынского, — начал рассказ Тимофеевич. — Важный такой енерал был, гладкий. На голове ни волоска, а усищи до пола. Когда спать ложился, я ему их вокруг шеи укладывал и платочком шелковым подвязывал. Чтобы невзначай спросонку не наступил на ус али не поломал. Анбицию потерять боялся.