Похититель перьев или Самая странная музейная кража

Вернувшись в комнату, я растянулся на диване и засунул рацию за одну из подушек. Пока я просматривал заготовленный список вопросов, в моей голове проносились разные версии Эдвина Риста, возникавшие, пока я занимался расследованием. Эдвин Рист, совершивший преступление века в истории естествознания. Эдвин Рист, который был гением и организовал кражу, принесшую ему сотни тысяч долларов. Эдвин Рист, который был виртуозным флейтистом. Эдвин Рист, просто сделавший глупость, как и многие подростки. Эдвин Рист, страдающий каким-то расстройством, возможно, синдромом Аспергера. Эдвин Рист, который отчаянно нуждался в деньгах, чтобы обеспечить семью. Эдвин Рист, олицетворявший будущее вязания мушек. Эдвин Рист – черное пятно на этом сообществе. Эдвин Рист, который был импульсивен. Эдвин Рист, самый лучший из всех. Эдвин Рист, страдающий нарциссизмом. Эдвин Рист, бывший преступником. Эдвин Рист, не работающий в одиночку. Эдвин Рист, который был всего лишь марионеткой. Эдвин Рист, который где-то хранит украденное, чтобы продать, когда пройдут десятки лет. Эдвин Рист, который обманул судебную систему…

* * *

Из глубокого сна меня вырвал телефонный звонок. «Эдвин Рист ожидает вас в вестибюле» – доложил портье. Заспанная Мари-Жози зашла в гостиную, пока я нервно включал диктофоны. Я показал ей, как пользоваться рацией, вернул ее на место и пошел встречать гостя.

Проходя по коридору, я бросил Клаусу предупреждающий взгляд. Когда я завернул на лестницу, он отступил, скрываясь в тени. На улице стоял май, но все еще было достаточно холодно, так что Эдвин пришел в полупальто. Он оказался выше, чем я ожидал, – около ста восьмидесяти сантиметров ростом. На лице у него была трехдневная щетина, он носил дизайнерские очки и тонкую серебряную цепочку на шее. Тускло улыбнувшись, он протянул мне руку.

С момента преступления прошло пять лет, четыре – со времени ареста и три – после вынесения приговора. Я задумался, понимает ли он, насколько я оказался поглощен тем, что он сделал. Пока мы шли к номеру, я гадал, почему он все-таки появился. Что он получит от разговора со мной? Неужели он думает, что сможет меня перехитрить? Сможет ли он действительно меня перехитрить?

* * *

– Эдвин, это моя жена, Мари-Жози. – Мари-Жози поздоровалась с ним, когда мы вошли в номер, и я заметил, что его взгляд остановился на микрофоне устрашающих размеров и записывающем оборудовании. – Она будет следить за записью, – пояснил я, хотя мы вообще не обсуждали, будет ли наш разговор записываться. К моему облегчению, Эдвин согласился.

Где-то вдалеке взвыли сирены. Я предложил ему снять пальто и легонько его прощупал, как только оно оказалось у меня в руках. Повесив пальто, я провел Эдвина к креслу. Мари-Жози налила ему чашку чаю, села на диван и надела большие наушники, чтобы следить за громкостью звукозаписи.

– Сколько у нас времени? – спросил я.

– Можем закончить за два часа, а можем просидеть хоть до вечера, – ответил он с улыбкой, – зависит от вас.

Я глянул на свои вопросы. Их было всего двести восемьдесят четыре, но только лишь два пункта были основными, за ответами на которые я и приехал в Дюссельдорф. Первый: правда ли у него был синдром Аспергера, тот диагноз, который спас его от тюрьмы?

И второй: где были недостающие тушки птиц, у Лонга?

* * *

Первые два часа я засыпал Эдвина вопросами про его жизнь. Он с удовольствием рассказывал о своем детстве, о флейте, о Германии, о том, как учился вязать мушки. Эдвин мне понравился, – у него было своеобразное чувство юмора и говорил он весьма вдумчиво, часто делая паузы, чтобы сначала собраться с мыслями, а потом выдать развернутый ответ. В другой жизни мы бы могли стать друзьями.

Когда я почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы заговорить о событиях 23 июня 2009 года, я спросил его, что он знает об историческом значении украденных тушек.

По его словам, он знал, что в Тринге хранятся птицы, собранные Альфредом Расселом Уоллесом, но не догадывался, что забрал их, пока не оказался в безопасности в собственной спальне, на следующее утро после кражи.

– А что вы сделали с бирками? – словно бы невзначай, спросил я.

– Зависело от тушки, – ответил Эдвин. – Некоторые я снял. Но не все.

По его словам, если бы он знал, что эта коллекция принадлежит Уоллесу, «возможно, он отнесся бы к ней с большим уважением».

Как можно более непринужденным тоном я заговорил о том, что уже столько раз слышал за этот год, – что музеям вовсе не нужно такое количество птиц для работы, и лучше бы было продать тушки сообществу, которое сможет их оценить по достоинству.

– Вас не возмущало, что в Тринге хранится столько прекрасных птиц? – спросил я.

– Эм-м-м… – манера Эдвина говорить отражала все годы, проведенные за границей: американское «ум» стало британским «эм», а «энд» было больше похоже на немецкое «унд». – Я бы не сказал, что меня это возмущало. Это было очень обидно.

Он сделал глоток чая перед тем, как продолжить рассуждать о музейных экспонатах.